Из личных вещей в красной зоне у меня только телефон, я ношу его в чехле. Чехол обрабатывается спиртом, иначе телефон станет первой причиной заражения. На моём одноразовом костюме я пишу: врач Анастасия Сергеевна. Иначе мы для пациентов все на одно лицо, как космонавты. Некоторые пишут ласково: медсестра Леночка.

В нашем главном корпусе четыре отделения плюс реанимация. Персонала в два раза больше, чем обычно, потому что восьмичасовую смену в таком костюме никто не выдержит, нужно меняться. У нас хватает амуниции и лекарств. Маска у меня своя — полумаска 3М, во всём мире врачи такими пользуются. Она удобнее, чем одноразовые, в ней легче дышать. Правда, следы на лице остаются всё равно, и голос — как в ведре. Все маски натирают. Но нужно терпеть: если кто-то плохо оденется и начнёт в красной зоне что-то поправлять — он инфицируется. Это угроза не только для него, но и для всех нас.

Наши медсёстры — просто герои. Физическая нагрузка у них выше, чем у врачей. Летом была жара, так они у нас, бывало, в обморок падали. Костюм совсем не дышит. Героическим усилием надо заставить себя его снова надеть и зайти в отделение.

Когда всё началось, мой муж — он один из первых стал работать в госпитале — на два месяца от нас отселился. Но сейчас мы все в COVIDе работаем, и это длится слишком долго. Началось с одного отделения — сейчас четыре. Особенность ковидной пневмонии в том, что каждый из наших пациентов требует внимания свыше обычного. Лечение — очень энергоёмкое. Мы стараемся, мы делаем очень много, и каждое
выздоровление — просто маленькое счастье для нас.

Наш госпиталь был закрыт в конце августа. И вновь развёрнут 9 сентября. Мы называем это госпиталь, в официальных документах — «госпитальная база». Мы действительно работаем в таких условиях, которые похожи на военные. Здесь не обсуждаются желания, возможности — есть просто слово «надо». У нас гораздо жёстче и условия работы, и контроль, и дисциплина. Все встают единым фронтом. Мы впервые столкнулись с такой тяжестью заболевания, с непредсказуемым исходом, с длительностью, которая нехарактерна для обычных пневмоний, а кроме того, с психологическими изменениями личности. Наши пациенты испытывают страх, панику, депрессию. Сложно сказать, вызвано это физиологическими причинами или просто валом негативной информации о вирусе. Вопросов вообще пока больше, чем ответов. У меня трое детей. В первый месяц я уезжала на другую квартиру. Но жизнь показала, что это не вариант. Всё же опасность заразиться в госпитале — при соблюдении всех мер — минимальна. А во‑вторых, мы все понимаем, что это надолго. Берегите себя и своих близких. Не нужно думать, что требования носить маску и соблюдать дистанцию выдуманы сотрудниками Роспотребнадзора просто так. Не болейте.

У нас в корпусе много молодых докторов, и за эти полгода мы все сильно повзрослели. Переосмыслили самые важные вещи. Стали ценить каждый день, каждую минуту. Каждый звонок маме. Бывает, позвонишь на бегу, раз в три дня: «Всё хорошо, мам? Ну ладно, пока». А сейчас каждый звонок — я понимаю, что это бесценные минуты… Другие чувства. Когда звонят родители, я вдруг понимаю, что очень сильно боюсь, всё ли в порядке с ними, всё ли хорошо. Мы не обнимались с января, всё на расстоянии. С друзьями я не виделась столько же. С каждым пациентом мы идём новой дорогой, за руку, вместе. Говорим так: «Мы с вами делаем первые вздохи, как дети. Представляете, вот ребёночек родился, он тоже не может сделать первый вздох. Мы же деткам помогаем. Так и с вами». Мы как две пчёлки, которым надо трудиться — дышать, дышать, дышать. Каждый вздох для наших пациентов — тяжесть. Да и для нас тоже. Мы вместе с ними работаем, вместе болеем. Это намного тяжелее, чем обычная пневмония и вообще чем всё, что было раньше. Много моих коллег переболели и болеют сейчас. Больше всего нас волнует, когда появится тот препарат, который будет действовать, который бы точно помогал. Сегодня такого пока нет.

В августе мы выдохнули, думали, история к осени закончится. Сейчас понятно, что нет. Мы очень ждём вакцину. Если бы я не перебоолела летом, то стопроцентно вакцинировалась бы. Болеть, дорогие товарищи, более рискованное мероприятие, чем вакцина, при всех неизученных последствиях. Привитые от гриппа люди не умирают в реанимациях. Самое тяжёлое в этом вирусе — он не изучен, он мутирует. Выработанная тактика не всегда работает, при всех наших героических действиях. С апреля я живу отдельно от семьи. Мы выбрали такой режим общения, и это самое тяжёлое, пожалуй. За эти месяцы я только пару раз виделась с детьми. Риск большой. Я точно понимаю, какой. Сама мысль о том, что ты можешь стать виновником заражения своих близких, невыносима. Старшему сыну двенадцать, ему всё можно объяснить, и он гордится мамой, а младшему — три с половиной, ему объяснить сложно. Я видела его в июле, и вот последний раз — пару недель назад. Спасибо нашим семьям, которые терпят нас почти полгода в этом бесконечном стрессовом режиме. Много моих коллег уходило из семей, по два-три месяца жили отдельно, но когда стало понятно, что это всерьёз и надолго, начали возвращаться с соблюдением всех мер предосторожности. И наши сёстры живут в таком же режиме. Сёстры — это самая пехота в наших отделениях. У них гораздо больше нагрузка: капельницы, уколы, таблетки, все манипуляции, но в непроницаемом костюме, в перчатках и в очках, которые то запотеют, то нет. Сёстры у нас — герои. Если вы переболели — сдавайте плазму. Это немного тяжелее, чем обычная сдача крови, но это очень почётное донорство. Из неё потом делают антиковидную плазму, которой мы лечим наших пациентов. Она работает.

В нашей больнице — единственная в области хирургическая госпитальная база для больных COVID. Выходим сегодня из операционной, и мой коллега говорит: «Как хочется вернуться к мирной жизни. Очень тяжело оперировать». Я даже не знаю, с чем это сравнить. Мы надеваем свою форму, сверху комбинезон СИЗ (средство индивидуальной защиты), резиновые сапоги или галоши. Бахилы не годятся, они могут промокнуть, риск заражения повышается. Респиратор, очки. Бывает, что они запотевают, но поправить уже ничего нельзя. Как смотреть через запотевшее стекло? Мы, конечно, уже научились обрабатывать маску, но всякое случается. Три пары перчаток. Представьте, как теряется чувствительность. Для хирурга очень важно ощущать то, что берёшь в руку. С одной-то парой перчаток — так себе, а тут три. Но это оправданные меры предосторожности. Стоишь в операционной весь мокрый. Если что-то неудобно заправил, пережал, зачесалось за ухом — ты не можешь ничего. Ты в красной зоне. Нечаянно передавил мочку уха — ты её не достанешь. Никакая сестричка не поправит. Это внутри, под костюмом, под маской, под очками, под капюшоном. Ухо маской вот так загнул и четыре часа оперировал. Чтобы поправить — надо расстегнуть, снять. В операционной это исключено. Нужно выходить в шлюз, раздеваться, обрабатываться, заново одеться в другой костюм и вернуться. Но легче достоять. Когда первым заразился и очень тяжело болел наш реаниматолог, мы всё это видели. Я желаю, чтобы вы никогда не узнали, что такое кислородное голодание. Человек не может сделать глубокий вдох — не может, и всё. Я всех сам пугал и даже за руку ни с кем не здоровался. Первые три месяца эпидемии жил в гостинице и с детьми общался, соблюдая дистанцию. И до сих пор максимально стараюсь оберегать друзей и родственников от своего присутствия и всем рекомендую соблюдать элементарные правила изоляции. Это не сверхъестественные ограничения. Я бы никому не пожелал почувствовать того, с чем мы сталкиваемся.