Владимир Сафонов

Мой папа играл для Ленина

Папа брал меня на работу в филармонию. Я сидел за кулисами, жевал печенье из бумажного пакета, пока он играл на сцене. Печенье закончилось, и я вышёл к папе. Подошёл, схватил за руку: папа, я хочу ещё печенья! Он, продолжая играть свою программу, бровями и глазами показывает мне: уходи быстро! А зал хохочет, аплодирует…

Я ненавидел музыку. Точнее, ненавидел заниматься музыкой. Я рос в Ленинском и учился в музыкальной школе. Я шёл со своей нотной папочкой с нарисованной лирой по двору, а пацаны вырывали её у меня из рук: что это у тебя? а-а-а! ноты! Для меня это был ужас. Но папа меня и слышать не хотел. Он мечтал, что я буду пианистом. Он меня видел на лучших концертных площадках мира. Дома была жёсткая дисциплина: сел за инструмент, два часа отзанимался, тогда свободен.

Учиться можно было только на пять. Книги выдавались пачками. В первом классе папа заставлял читать Джека Лондона, мне не все было понятно, но моих возражений он не принимал. Я подрос, стал заниматься спортом, травмировал руки, чтобы не играть. Я врал, хитрил, филонил, но папа мог и ремень достать, если что. Восемь лет я честно оттрубил в музыкалке — семь лет и ещё один год сверх программы как сын Анатолия Сафонова. Получил красный диплом и больше за инструмент не садился. Лет двадцать не садился точно.

* * *
Когда Анатолий Афанасьевич Морозов пригласил папу работать заведующим музыкальной частью драмтеатра, у меня начались сказочные годы. Моё детство — это пустой драмтеатр, принадлежащий лично мне. Я был счастлив, что могу болтать со всеми, заходить в цех реквизита, примерять чалму, размахивать шашкой… Приезжал на гастроли «Ленком», и Караченцов давал концерты с моим папой! Я сидел за кулисами и обмирал от счастья: «Кленовый лист», «Что тебе подарить»… Мой папа ему аккомпанировал! В школе мне никто не верил. Меня считали вруном. Боярский? Митяев? Абдулов? Ха-ха-ха! Селфи же тогда нельзя было сделать.
Помню, папа пригласил артистов из «Ленкома» к нам домой, на дворе начало 1990‑х, мама была в шоке: «Толя, ты с ума сошёл! Чем мы их кормить будем?» А папа отвечал достойно: «Не переживай, я принесу деликатесов из театрального буфета».

Я очень сильно переживал за папу на сцене драматического театра. Переживал, что ему дают роли без слов. Он играл в спектаклях «Брестский мир», «Священные чудовища» — но играл музыканта, самого себя. Он играл Ленину «Аппассионату», а Лениным был Владимир Милосердов. Когда папа давал концерты, на меня это не производило впечатления, потому что я слышал все это целыми днями всю жизнь. Я только волновался, чтобы он не запнулся. Потому что я знаю, как он отрабатывает десятки раз один какой-то сложный пассаж, и вот подступает этот момент, я задерживаю дыхание — о, получилось! Выдох.

Папа пенял на государство, рассказывал про своих друзей-коллег за границей, которые прекрасно живут и зарабатывают. «Но я отсюда никуда не уеду», — добавлял он при этом. Ему звонили, приглашали жить и работать в Тель-Авиве, Нью-Йорке, в Германии… Я не знаю, почему он однажды, раз и навсегда, принял для себя решение не уезжать. Знаю только, что когда он был студентом Новосибирской консерватории, у него случился роман с американской девушкой. Приезжали студенты-музыканты из Америки по какому-то культурному обмену. Он влюбился в американку, они всю ночь играли на пианино, она показала ему джаз, он влюбился и в джаз тоже. И вот после этой ночи мой папа со своим юношеским максимализмом пришёл прямо в КГБ и сказал: я хочу поехать в Америку. Понятно, что ему там ответили? Разрушилась его любовь, он чуть не вылетел из комсомола, из консерватории… Может быть, эта история оставила в душе вечный страх, сложно сказать. Он никогда не пытался уехать, словно отрезав саму возможность. Мама была другого мнения, но у нас в доме был патриархат. Папа ни разу не был за границей.

Подрабатывал настройщиком. Папин отец — мой дед, Леонид Сафонов — был настройщиком пианино, да таким, которого все в Челябинске хотели заполучить. Его мама, моя прабабка Екатерина Фридриховна НиколаИ (ударение на последний слог), была немецкой баронессой, получила классическое дореволюционное образование в Германии. В Троицке они жили с моим русским прадедом, купцом Петром Аполлоновичем Сафоновым. Советская власть лишила их всего, они переехали в Челябинск, ютились в каких-то жутких землянках с детьми, но всех пятерых обучили живописи, музыке… Дед Леонид стал настройщиком, а его сестра Ольга Перовская — художницей, она одна из основательниц Союза художников Челябинской области. Дед со своей немецкой дотошностью настраивал пианино так, что восстанавливал звук в совершенно разрушенном и сгнившем инструменте.

Папа это ремесло тоже знал, но не любил. Он, концертирующий пианист, был в абсолютном топе музыкантов. Профессионалов высокого класса, которые играют сложные фортепианные произведения, всегда было немного. Папа концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром играл ещё в пионерском галстуке. В городе было два сильных пианиста: Александр Макаренко и папа. Макаренко уехал в Германию.

«Ночь. Очень холодно. Гремит гром, идёт дождь. Открываются двери. И человек, лица которого не видно, только тёмный силуэт, говорит: «Моцарт! Я знаю, ты умираешь. Вот тебе деньги, напиши реквием!» Папа поворачивается к пианино, и звучат первые звуки «Реквиема» Моцарта… Мурашки у меня до сих пор.

Мы с братом перешли в 148‑ю школу, и я очень папе благодарен за это счастье. Меня впервые заметили и начали хвалить учителя. Дома похвалу надо было заслужить. Победа в районном конкурсе юных дарований — это ещё так себе заслуга. Вот если бы ты прошёл отбор на конкурс имени Чайковского!

В детстве я чётко усвоил, что для того, чтобы пойти с друзьями играть в футбол, надо сделать уроки и два часа поиграть на пианино. Это закон: ты напрягся, поработал — ты заслужил своё веселье, и тебя обязательно поощрят. Чем старательнее ты работаешь, тем ровнее твоя дорога. Это папино строгое воспитание. Я сейчас ему очень благодарен за эту науку. Я папе благодарен и за работу в магазине, и за музыку в моей жизни, и за школу, и за всё, что он в меня вложил. Чего ему стоило принять мой категорический отказ продолжать музыкальное образование, я даже не могу предположить. Но он принял.

Мне было пятнадцать лет, когда я заявил: «Папа, твой век закончился. Сейчас век бандитов и фарцовщиков. И я лучше пойду с ними, а не за тобой». Я восхищался дворовыми «лампасниками», у них были деньги, золотые цепи, красивые девушки, иномарки, и я считал, что я суперкрут и возглавлю их рано или поздно. Вот там, у серьёзных пацанов — настоящая жизнь! А мой папа играет на пианино. Я вёл себя агрессивно, грубо, я это помню, и мне стыдно сейчас.

Папа отвечал спокойно: «Это всё временно, сын. Ты почитай, всё написано давно. Бандиты не будут править миром. Это не твоё, ты другой ребёнок». Конечно, я его очень огорчал. Конечно, он был напуган этим бардаком в моей голове. Конечно, он был прав.

Когда я стал тележурналистом, папа очень гордился. Я даже не знаю, как эту гордость выразить. Он всем рассказывал: «А знаете, кто мой сын? Смотрели «Личное мнение» на 31-ом канале?» — и смотрел, как собеседник реагирует. Сейчас, когда у меня есть дети, я понимаю, как ему было приятно.

* * *
В 2008 году он узнаёт, что у него рак в четвёртой стадии, и через месяц уходит. Внезапно.

В 1992 году, когда не стало деда, я помню, как отец сказал: «Сынок, ты знаешь, мне очень стыдно, я редко звонил папе. И вот его нет, и звонить теперь некому». Я выслушал и забыл. Звонил ему раз в месяц, а то и раз в два месяца. Ну не звонил я ему! Только когда я с ним прощался навсегда, я это вспомнил… Я был уверен, что он выздоровеет, что всё пройдёт, всё будет хорошо. Ему было 63 года. Весь город его провожал.

У мамы до сих пор стоит наше пианино чешское Petrof — одно из моих первых впечатлений в жизни. Я ещё не дотягивался до клавиш и снизу разрисовывал клавиатуру разноцветными акварельными красками. Через двадцать лет после музыкальной школы я случайно нашёл в интернете и распечатал ноты Микаэла Таривердиева «Встреча в кафе». С 1996 года не подходил к инструменту. Ну разве что «Мурку» подобрал и играл на заказ. Пришёл я к маме, сел за пианино. Смотрю в ноты и не помню, что на какой линейке. Разобрал по очереди правую руку, левую. На третий раз соединил обе руки, сыграл. Такой кайф! Я же умею. Маму попросил: «Сними на телефон, не поверят же!»

Мне страшно жаль, что папа не успел пообщаться с внуками. Это же был наш Михаил Казиник! Если бы мои дети слышали вживую то, что слушали мы с братом всё детство, вот эти истории: «Ночь. Очень холодно. Гремит гром, идёт дождь. Открываются двери. И человек, лица которого не видно, только тёмный силуэт, говорит: «Моцарт! Я знаю, ты умираешь. Вот тебе деньги, напиши реквием!» Папа поворачивается к пианино, и звучат первые звуки «Реквиема» Моцарта… Мурашки у меня до сих пор