Недавно в Италии прошел фестиваль «Славянская весна». Среди четырех коллективов, представлявших российское искусство, был и наш государственный оркестр народных инструментов «Малахит» под управлением народного артиста России Виктора Лебедева.
В составе челябинского культурного десанта был единственный вокалист – Михаил Малышев – врач-кардиохирург, возглавляющий Центр хирургии сердца. Факт, согласитесь, неординарный. Михаил Юрьевич – человек суперзанятый, даже во время нашего интервью у него бесконечно звонил телефон, коллеги из центра докладывали о состоянии больных, решали срочные вопросы. Как Михаил Юрьевич выкроил девять дней на поездку, он и сам удивляется. Однако отказаться от возможности спеть в Италии, признается, не мог, никогда бы себе этого не простил.
– Михаил Юрьевич, поющий хирург, согласитесь, явление редкое…
– Да нет, случается. Например, отлично поет хирург, руководитель флебологического центра Челябинской горбольницы № 8 Сергей Зотов, дружит с гитарой и авторской песней пластический хирург Сергей Васильев.
– Слышала. И все же, пожалуй, только вы выступаете с профессиональным оркестром, записали диск, не первый раз выезжаете на заграничные гастроли. Расскажите поподробнее об итальянской поездке…
– Когда я получил приглашение от Виктора Григорьевича Лебедева принять участие в «Славянской весне», мне надо было решить две проблемы: выкроить из рабочего графика девять дней и подготовить репертуар. Решили с Лебедевым, что я спою «Ах ты, душечка» и три неаполитанские песни, причем не те, что на слуху, а малоизвестные. Ну не соревноваться же мне с Паваротти и Пласидо Доминго! Это было правильное решение, но неожиданные сложности возникли. Неаполитанские песни надо обязательно петь на местном диалекте – а он очень разнится с литературным – тосканским. Это все равно, что русский текст петь на украинском. Больше всего я боялся вызвать в зале смех. У меня большая коллекция пластинок, в том числе записи Тито Скипы, который является одним из лучших исполнителей неаполитанского цикла. Выбрал «Мамметту» («Мамочка»), «Морячок» и «Сентиментальную серенаду».
– И как ваш неаполитанский диалект?
– Признаюсь, я волновался ужасно. Но в первый же день в одном из ресторанов мы встретили нашу соотечественницу Свету. Разговорились. Оказалось, что Светин муж – повар-неаполитанец. Его я и попросил «поэкзаменовать» меня. Выяснилось, что Луиджи прекрасно знает все песни, которые я приготовил. Он и успокоил: «Все в норме, смеяться никто не будет». Первый и очень полноценный концерт мы дали в городке Филотрано. Это настоящая Италия, высокогорье. Туристов здесь практически нет. Небольшой театр с обязательным присутствием мэра, шефа полиции, епископа, чиновников всех рангов и обычных горожан. Оркестр принимают хорошо, тепло. И вот мой выход. Начинаю с «Душечки», получаю достаточно крепкие аплодисменты, понимаю, что все нормально. Но когда я запел «Морячку», почувствовал, что атмосфера в зале потеплела еще больше. Слышу: «неаполитано, неаполитано…» А потом все начали подпевать. Хорошо приняли и «Мамметту».
– Это же не первая ваша поездка с Лебедевым за рубеж?
– До этого была Португалия, Лиссабон, где мы имели действительно большой успех. Нельзя, чтобы о русском искусстве судили по «ложкарям», игре на гармошке. «Малахит» – это высокопрофессиональный коллектив, где работают очень тонкие музыканты. А Виктора Григорьевича Лебедева я бы вообще назвал мастером большого успеха. Вот уж кто чувствует публику, время, знает, что и когда играть. Он знает музыку народов мира, классику, у него дар понимания и очень высокий художественный уровень. Лебедев умеет поразить самую изысканную и самую простую публику.
– Похоже, Виктор Григорьевич, и ваш кумир…
– Да если бы не Лебедев, я бы давно забыл о вокале! Я появляюсь на сцене только благодаря этому человеку. Именно он пригласил меня впервые в свой проект «Поют ученые», который в свое время был осуществлен во Дворце культуры железнодорожников. Я впервые исполнил на широкую публику украинскую песню «Черные брови» и испытал, если так можно выразиться, сладость успеха.
– Михаил Юрьевич, не надо. Вы имели успех, еще будучи студентом мединститута, ваша сестра Наташа (между прочим, тоже врач-кардиолог. – Л.С.), вам аккомпанировала. Именно тогда вы чуть не бросили медицину и не поступили в консерваторию…
– Все было не совсем так. Да, пели, в мединституте вообще были очень популярны КВН, концерты, вечера. Наш студклуб даже приглашал поработать с нами оперного певца Вадима Корыстина, который и обнаружил, что у меня не баритон, а высокий тенор, и предложил поступить в консерваторию.
– А до этого вы где-то учились?
– Мое образование – музыкальная школа. Я учился играть на скрипке. А этот инструмент очень помогает развить слух. Говорят, что самый плохой скрипач слышит лучше, чем самый хороший вокалист. Если у тебя нет слуха, ты не сможешь интонировать, ты отсеешься. Скрипка формирует слух, и в общем-то, мой голос прорезался очень рано. Я пел «Барабанщика», «Сурка». Ну, только представьте: мальчик с высоким чистым голосом, поющий Бетховена…
– Жалко сурка… Все плачут.
– Особенно мама, бабушки, родственники. Но как-то дальше этого не пошло, надо же было учиться. Естественно, я поступил в медицинский.
– И вдруг такой соблазн: все бросить и пойти в консерваторию. Говорят, ваш отец (один из основателей и корифеев челябинской школы кардиохирургии Юрий Иванович Малышев. – Л.С.) заявил: сначала мединститут, а потом хоть в театр, хоть в цирк…
– Нет, отец при его очень сильном характере никогда на нас не давил. Я не пошел потому, что считал свой голос недостаточно сильным для оперы – а я хотел петь только там! Мне же казалось, если тенор – это обязательно итальянская школа, чтобы стены дрожали! Сегодня я понимаю, что куда важнее тембр, умение петь сердцем. Прислушайтесь к Монтсеррат Кабалье. У нее не такой уж мощный голос, но какое божественное пение! И еще я всегда волновался перед любым концертом. Возможно, с возрастом это бы прошло, но тогда я был молод и видел все по-другому. То, что я остался в медицине, считаю Божьим промыслом. И этот промысел упорно вел меня к сегодняшней профессии.
– Чехов называл медицину женой, литературу – любовницей…
– Он был прав. Конечно же, медицина и для меня – жена, но… любимая.
– Кстати, раз уж о жене. Она тоже врач? Как вы с ней познакомились?
– Да тоже, считаю, Божий промысел. Я работал в областной больнице в отцовском кардиоцентре. Моя Света сопровождала мать – обе приехали из Перми. Операция была сложнейшая, с заменой сердечного клапана. Мы все очень переживали – я и сегодня не избавлен от этого чувства – сопереживания больному. А тогда только начинал. И видел, как Света самоотверженно ухаживала за больной матерью, сколько в ней жертвенности, терпения, выдержки. Я так ей сочувствовал! В общем, пережив столько волнений вместе, мы больше не разлучались. По профессии Света провизор, но давно поменяла ее. В первую очередь, она – мама трех сыновей и жена очень непростого и беспокойного человека.
– Мне не раз пришлось писать о вашем отце – человеке неординарном во многих отношениях. Ваша мама, Кира Ричардовна, (очень известный врач-гинеколог. – Л.С.) рассказывала, как однажды в годовщину свадьбы, о которой она забыла, Юрий Иванович явился домой с шикарным букетом. «В связи с чем цветы?» – спросила Кира Ричардовна. «Это я себе купил за то, что так удачно женился», – пошутил Юрий Иванович. Что для вас такие отношения? Пример для подражания?
– Каждый человек проживает, в общем-то, свою жизнь. Отец и мама – люди удивительные, их брак был, наверное, идеален. Отец всегда был для нас с сестрой больше чем отец. Конечно, подсознательно мы многое впитывали, он умел поддерживать и помогать как-то незаметно, не ущемляя достоинства. Я понял это, когда его не стало – он ушел из жизни слишком рано.
– Наверное, непросто жить, когда над тобой «тень великого отца»?
– Непросто, когда тебя бесконечно сравнивают. Но от этого надо уходить, не думать об этом. Я даже сначала работал анестезиологом…
– И что привело вас в кардиохирургию?
– Отец, конечно. Вернее – его смерть. Я вдруг понял: Бога за моей спиной больше нет. У меня было ощущение, что порвался приводной ремень, соединяющий меня с будущим. Что дальше – только сам. Я работал по инерции, но однажды почувствовал: я не расту, так не может продолжаться, надо сделать рывок из этого болота. Мы его сделали вместе с институтским другом Сашей Сафуановым, которого я считаю хирургом талантливейшим, от Бога. Мы решили создать свой центр или отделение и с этой идеей обошли всех «главных». Воспринял нас по серьезному и помог один из них – главный врач 2-й Дорожной больницы Владимир Романович Перштейн – он сейчас живет за рубежом. Первоначально речь шла о государственном учреждении в структуре 2-й Дорожной больницы.
– И как стали частным центром?
– Да тоже провидение. Не скрою, был соблазн взять деньги у руководства дороги, купить вожделенное дорогостоящее оборудование и работать на нем. Но что-то нас удержало: мы с Сашей Сафуановым для себя решили: свобода дороже. Это было время, когда больницам разрешили платные услуги, и мы начали много работать. Когда появились первые деньги, закупали оборудование, хорошие расходные материалы. А дальше начался, как я говорю, процесс демаркации. Сменилось руководство, и у нас потихоньку начали отнимать ставки, аппаратуру. С этими трудностями мы закалялись, становились все более самостоятельными. Но закончилось все чуть не катастрофой. С нас запросили такую арендную плату, что мы, в общем-то, оказались бы с нашими высокими технологиями и уникальным оборудованием на улице. Спасли коллеги: главный врач Челябинской горбольницы № 8 Эдуард Акопович Рыбин и заведующий сосудистым центром Сергей Петрович Зотов, которые взяли нас «на постой». Мой коллектив работал, а я превратился в прораба. Купил в Металлургическом районе полуразвалившееся здание и начал его отстраивать заново. Это было страшное время: иногда земля у меня уходила из-под ног. Казалось, что мы вот-вот рухнем. Свои кабальные условия диктовали строители, мы были полностью в их власти. Я научился торговаться, находить новых исполнителей, но все же это была жизнь на бомбе. Сейчас мы переехали, и недостроя много, но трудности заставили нас решить неразрешимую, как казалось, проблему.
– Что является главным козырем в политике частного центра?
– Я сразу внесу ясность: все операции на сердце стоят денег. Вопрос в одном: кто платит. Если операция делается в государственной клинике – государство может взять на себя расходы. Но частной структуре оно по закону деньги заплатить не может. Это делают сами больные, их предприятия, спонсоры. За границей вопрос решается просто: если у человека есть страховка, он выбирает врача, клинику сам. В нашей стране многие беды именно из-за отсутствия страховой медицины. Поэтому несчастные родители иногда пытаются собирать деньги по объявлению в газете, чтобы спасти ребенка. Я не могу об этом говорить спокойно, это страшно на самом деле. Наши пациенты вовсе не «богатенькие буратины», как думают многие. Приходят те, кому отказали в операциях. Это люди, как правило, отчаявшиеся, осознавшие, что их оставили умирать.
– И вы беретесь?
– За всех. И знаете, что выяснилось? Приговор «отказали» – вовсе не означает, что человек безнадежен. Наши больные выживают, причем не только за счет мастерства хирургов (а они у нас классные!), но и за счет новых щадящих методик, лекарств, хорошей диагностики и ухода. Не надо подробностей – мы описали все свои находки и методики в зарубежных и отечественных специальных журналах. Я езжу на симпозиумы не только делать доклады, отслеживать новое, а еще, чтобы убедиться: мы тоже можем делать те же самые операции, за исключением разве что трансплантаций, с которыми в нашей стране пока полная неразбериха.
– Чем вы гордитесь, чего достигли?
– Мы идем по пути использования биологических материалов при замене пораженных сосудов и клапанов сердца. Человек живет дольше, его качество жизни выше. Мы единственные делаем в России операцию Росса. Когда один наш прооперированный больной обратился с вопросом через Интернет в американский кардиохирургический центр, сообщив, что ему сделана такая манипуляция, там не поверили и ответили «В России операции Росса не делаются». Делаются, причем, в Америке она стоит 100 тысяч долларов. У нас – в двадцать раз дешевле.
– Но все считают, что лечиться лучше за рубежом, там лучшее оборудование.
– Это тоже один из мифов. В нашем центре есть любое оборудование. Есть и хирурги очень высокого уровня такие, как Александр Сафуанов и Игорь Гладышев. Приведу еще пример. Знаменитая амосовская клиника в Киеве до распада Союза снабжалась всем самым лучшим, а после 90-х лавочку, что называется, прикрыли, снабжения не стало никакого. И что же? Результаты работы последних семнадцати лет оказались выше. Так что мастерство, «школу» еще никто не отменял.
– Сложно существовать в частной медицине?
– Чрезвычайно. Сегодня уровень платежеспособности населения очень низок. Операции в среднем стоят от 50 до 150 тысяч рублей, многие ли могут себе это позволить? А в частном центре все делается только на деньги больных. Так что при хорошем, в общем-то, качестве лечения живем сложно. Ведь дорожает все: в том числе кровь, плазма, шовные материалы, без которых не обойтись при любом вмешательстве.
– Михаил Юрьевич, вы человек верующий?
– Я не хотел бы отвечать на этот вопрос, но то, что Божий промысел существует, что тебя кто-то ведет в этом мире, – не сомневаюсь ни минуты.
– Вы отец троих детей. Как их воспитываете? Как родители – вас?
– Родители нас воспитывали, в основном, на собственном примере. Я тоже пытаюсь. Но знаете, в чем разница? Они совладали с тем, что неслось с экранов телевизора, из радиоприемников, с газетной пропагандой. А мы – нет. Я своим сыновьям говорю: вы не мои, вы дети телевизора. Ну, чего стоят «правильные слова», если после моего ухода на работу можно включить телевизор, а там – стрельба, бесконечные розыгрыши, звезды, которых пекут на «фабриках», sms-голосования, на которых наживаются компании сотовой связи, эта безумная реклама. А мальчишки – все равно дети, их мозг еще не умеет отсеивать вредное, ненужное, они все принимают за чистую монету. Телевизор меня переигрывает во времени. Мне смешно, когда Билл Гейтс говорит, что не разрешает дочери заниматься компьютерными играми больше часа в день. Он сам-то верит в то, что говорит? Запретами достигнуть ничего невозможно. Норма для наших детей – это интернет, современное ТВ, диски; а мы, родители, как и во все времена, в их понятии – ретрограды, которые ничего не понимают в современной жизни.
– Знакомый мотив, но вы учите детей музыке, водите в оперу.
– Да, а утром они включают малаховскую программу. И она для них – норма.
– Что для вас музыка, пение?
– Это творческий процесс, который дает быстрый, даже сиюминутный результат. Медицина – тоже творческий процесс, но здесь никогда нет сиюминутного результата. После операции больного приходится очень долго выхаживать. Путь к результату бывает долог и часто тяжел. Не говорю уж об аплодисментах. Чтобы вам ни говорили, но это греет.
– А дома поете?
– Случается. Мой младший Никита занимается в 1-й музыкальной школе у замечательного педагога Светланы Вячеславовны Ивановой. Недавно она предложила нам вместе с сыном исполнить номер. Я пел «В городском саду играет духовой оркестр» Блантера, а Никита мне аккомпанировал. На концерте в музыкальной школе мы имели, как говорят, успех. А главное, Никита, придя домой, заявил, что он «по-настоящему счастлив!» И теперь, когда мы собираемся дома по праздникам, это наша «коронка». Боюсь, что Никита уже почувствовал вкус успеха, что заразительно.
– А вы хотели, чтобы ваши дети стали медиками?
– Конечно. Однако старший уже заявил, что будет заниматься музыкой, он давно сочиняет…
– У каждого свой путь в жизни.
– Согласен. Лишь бы он был правильный.
