Слово «мещанство» нынче не актуально. Не то, что полвека назад, когда им охотно клеймили любителей этажерок и фикусов. «Мещанство» выпало из нашего лексикона. Может быть, потому, что приобретательство сегодня уже не грех, а добродетель. Может быть, потому, что благодаря тотально городскому типу культуры да еще со стертыми, не выраженными границами между столицей и провинциальным населенным пунктом весь цивилизованный мир становится этаким глобальным «местечком», хайтековским захолустьем, и «мещанство» не имеет больше смысла по причине отсутствия альтернативного состояния духа.
Можно, конечно, превратить понятие в оценку, и словом «мещанин» клеймить субъекта с «мелкими интересами и узким кругозором», но подобные оценки весьма относительны. Будет ли справедливо называть «мелкими» заботы об уюте своего дома и достатке своей семьи?
Мне кажется, предметное содержание так называемой «мещанской ценности» не имеет решающего значения для нашего этического суждения о ней. Пресловутый «зеркальный шкаф» и никелированная кровать, предмет «широких интересов» клопа-Присыпкина могли возмущать Маяковского, преклонявшего усталую голову на березовое полено во время своей бессменной вахты над «Окнами РОСТА». Столовая с кремовыми шторами оскорбляла интернациональную душу товарища Вяземской, радевшей о немецких коммунистах и их детях. А вот Михаилу Булгакову эта столовая, и «мебель старого красного бархата, и кровати с блестящим шишечками, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, бронзовая лампа под абажуром, золоченые чашки, серебро, портьеры» («Дни Турбиных») казались последним очагом человечности в разрушенной и стылой России.
Если всерьез рассуждать о «мещанстве», то надо бы восстановить этимологию этого слова, которое восходит к польскому «miasto», то есть город, и к западно-российскому «местечко», то есть небольшой городок. У каждого города и вообще населенного пункта есть свой дух, свой genius loci. Свой он у Москвы, свой у Челябинска, свой у поселка или деревни, свой у Парижа или Флоренции. Отвлекаясь от различий, я бы свела их сейчас к трем основным типам.
Во-первых, «хуторской» отшельнический дух, оставляющий человека на его крошечном обжитом пространстве лицом к лицу с не-человечески природным, со стихией леса, неба, степи, реки. Вынужденный жить на собственный страх и риск, обращенный, в силу одиночества, к самому себе и черпающий силы в своем духовном, человек «хуторского сознания» вынужден посильно расширять сферу этого духовного, чтобы выстоять. Мне кажется, что идеальным выражением отшельнического духа может быть творчество Андрея Тарковского, действительно росшего на хуторе (см. «Зеркало») и сохранившего первохристианский импульс неустанного самосозидания в своей московской жизни.
Во-вторых, это «столичный дух», размыкающий человека в грандиозную сферу мировой культуры. Это космополитический гений, превосходящий масштабы отдельной личности и дающий ей глобальные измерения.
И, наконец, это «местечковый дух». Гений маленького городка, где особенно крепки неписанные законы морали и изустные своды ценностей, припечатанные сакраментальным: «так положено». Кем положено? А тем самым местечковым духом, который ради незыблемости своего маленького владения требует, чтобы все было «как у людей».
И тогда уже не важно, каково предметное наполнение этого «как у людей», включает ли оно герань на окошке или компьютер последней модели, путешествия в Тибет или в соседний супермаркет, сериал «Бедная Настя» или «Антихриста» Ларса фон Триера, знакомство с философией Хайдеггера или полное собрание сочинений Бориса Акунина в книжном шкафу. Главное, чтобы все это было как положено и гарантированно «местечковым духом», снимающим с человека труд, риск и тяжесть личного выбора.
А если это и есть действительное «мещанство», то ему конца не видно. И проблема «мещанских ценностей» будет вечно актуальна.
