Об этом интервью я мечтала восемь лет. Но Всеволод Владимирович Гейхман в свойственной только ему манере категорически-мягко отказывался. На все мои логичные, как мне казалось, доводы он вежливо говорил: позже, посмотрим, не время. Я ему верила и терпеливо ждала…
– Ваше первое детское воспоминание?
– (Вздыхает). Начинается…
– Это вы о чем?
– О твоем желании залезть ко мне в душу (улыбается).
– И все-таки?
– Я много раз рассказывал своим друзьям про это первое воспоминание… Мне года четыре, я бегаю вокруг обеденного стола в большой комнате. Стол накрыт скатертью, и на нем – большущая ваза. Такая красивая, для цветов, конусообразная. И вдруг я дергаю скатерть за край, ваза падает на бок и начинает крутиться. Я продолжаю бегать и со страхом думаю: если она скатится со стола, то разлетится вдребезги. Так и случилось – ваза упала и разбилась на мелкие кусочки.
– Вам попало от родителей?
– Наверно, попало, не помню. Помню, что мне хотелось сделать что-то волшебное, остановить время, остановить рукой её движение, чтобы ваза прекратила скатываться не упала бы на пол…
– Где это было?
– В Германии. С сорок восьмого по пятьдесят третий год папа служил там в Группе советских войск, оккупационных, как их называли местные жители. В пятьдесят третьем родители были вынуждены вернуться в Советский Союз – ребенку нужно идти в школу, а в те послевоенные годы в Германии еще не было школ для детей советских военнослужащих. И мы приехали в Литовскую ССР, в город Алитус, и там я пошел в первый класс.
– Вас в школе в более поздние годы не дразнили ребята из-за вашей «нелитовской» фамилии?
– Первый вид спорта, которым я начал заниматься, был бокс. Поэтому – может, они и хотели дразнить, но не дразнили.
– Вы в школе девочкам нравились?
– В мои школьные годы девочкам нравились не те мальчики, которые «упакованы в прикиды» по первому разряду, как сейчас, а те, которые занимались спортом, были членами сборной команды школы и хорошо учились при этом…
– То есть, такие, как вы?
– Такие, как я, да!
– Значит, нравились?
– Потому что я спортсмен. (Улыбается).
– Вашей жене повезло.
– Ты так думаешь? (Смеется). Самое главное – что нам повезло с детьми. Причем, кажется, что мы как-то особенно ими не занимались, разве что атмосфера в семье всегда была пронизана книгами, историями, разговорами. Оба наших ребятенка закончили 31-ю школу, и я по сей день преклоняюсь перед Александром Евгеньевичем Поповым. Вот кто неординарный человек! Личность. Математик, а стихи пишет.
– А вы когда-нибудь пробовали?
– Стихи писать? Нет. Наверно, недостаточно романтичный для стихов. Я прагматик. Всегда думаю: нужно ли? Зачем? И что из этого получится?
– «Действуешь по интуиции – не бойся разочарований». «Сага о Форсайтах».
– Точно. «If you are driven by intuition don‘t be afraid of disappointments».
– Вы меня поражаете, Всеволод Владимирович!
– Просто я по вторникам совершенствую свой английский с преподавателем.
– Вы помните, как впервые оказались на цинковом заводе?
– Конечно. Это было в 1970-м году. Папу перевели к тому времени на службу в Челябинск, и они с мамой и братом жили на Воровского, около грязелечебницы. Мы с Людмилой после Ленинградского технологического института прожили год в гостинице в Березниках и, так и не получив там жилье, приехали к родителям. А я еще в институте знал, что редкий рассеянный элемент под названием «индий» производится на нескольких заводах Советского Союза, в том числе на челябинском электролитно-цинковом. И сразу, как только мы оказались в Челябинске, на площади Революции я сел в трамвай № 3 (как мне сказали в городской справке) и доехал до завода.
– И газового облака не испугались?
– А ты-то откуда можешь помнить про газовое облако? На техническом языке это называется «несопряжение мощностей». Это когда газов от обжига вылетает больше, чем способна переработать сернокислотная установка. Еще в конце шестидесятых на заводе был построен новый сернокислотный цех, благодаря которому никакого газового облака уже не было. Когда в 2005-м году мы отмечали 70 -летие завода, один известный человек в своей «яркой» речи сказал, что его бабушка во время войны жила в Першино, вела корову на пастбище, и, проходя мимо цинкового, корова сдохла. Москвичи, присутствовавшие на церемонии, были настолько ошарашены этой историей, что захотели подарить рассказчику корову на день рождения. В качестве компенсации. (Смеется).
– А такое могло быть на самом деле?
– Ну нет конечно.
– История достойна книги…
– Я вчера видел черновики книги (её готовят к 75-тилетнему юбилею ) про цинковый завод, мне категорически не понравилось. Такое впечатление, что героическими, нечеловеческими усилиями завод был построен, потом во время войны сплошное геройство, и после войны все опять продолжали геройствовать. А в середине шестидесятых история завода кончилась. Я спросил у автора: как же так? И автор, этот чудо-историк, мне ответил: последние годы – это еще не история.
– Оригинальное представление.
– Вот и я об этом. А то, что сегодня на директорской оперативке сидят 45 человек, многие из которых по 25 лет отработали на заводе, разве не история? Мы построили лучший в мире комплекс автоматизированного электролиза за сто миллионов долларов и пустили его в работу в 2002 году – это тоже не история?
– Ваш стиль руководства называли европейским. Как так получилось?
– Мы чуть ли не первыми в городе и области прошли школу западного менеджмента, потому что владельцем завода с 1995 до 2003 была транснациональная компания Vitol. Вот они и учили нас работать, как во всем цивилизованном мире. Сначала эти нормы были немножко непонятными: отсутствие авторитарности, особая корпоративная культура, прозрачность финансовых потоков, ежемесячный отчет директора перед работниками завода. Но потом мы втянулись и многое переняли у европейцев, в том числе и на бытовом уровне. У них, например, считается дурным тоном дарить мужчине в день рождения цветы. Мужской подарок – это бутылка виски.
– Еще у них играют в бильярд…
– А у нас по пятницам был преферанс. А потом появился снукер, и вся наша компания настолько заразилась этой игрой, что в угоду снукеру преферанс был отодвинут в сторону. Оказалось, что есть еще более интересная игра.
– Вы умеете играть в преферанс??
– А как же? У нас во многих институтах Советского Союза говорили: не умеющим играть в преферанс диплом не дают.
– У вас был свой отдельный вход на завод?
– Нет, конечно. Я заходил через главную проходную.
– Авторитарность вам не свойственна?
– Это не мой стиль. Каждый день, на протяжении многих лет, я собирал восемь человек (основных топ-менеджеров), мы вместе обедали, и все высказывались. Дискуссии. Искры. Споры. С сигаретами, с кофе. И самый идеальный вариант, как зачастую и бывало, когда все восемь говорили: пожалуй, так и надо делать! И все – за! И никаких голосований. А бывали ситуации, когда не было консенсуса, и тогда все смотрели на меня: ну вы же директор, решайте, определяйтесь.
– А сейчас вот, в 2010 году новые собственники предлагали вам остаться генеральным директором?
– Скажем так: я сам создал ситуацию, чтобы таких предложений не было. Просто-напросто своевременно все разложил «по полочкам» и вслух объявил, что ухожу. Сорок лет жизни в Челябинске – это сорок лет жизни и работы на цинковом заводе. Ну сколько еще можно?
– Жалко.
– Ты не права. Если смотреть на сегодняшнюю смену владельцев с точки зрения техницизма, то это для завода – благо. Цинковый испытывал в последние годы постоянный дефицит сырья. В прошлом году мы несколько миллионов долларов закопали под землю – провели геолого-разведочные работы в Брединском районе – ну нет там цинка. А у Уральской горно-металлургической компании сырья – выше крыши. Поэтому, когда сделка состоялась, я своим коллегам сказал: завод будет развиваться на длительную перспективу, у рабочих повысится зарплата.
– Вчера я позвонила одному из ваших бывших коллег и попросила сказать про вас несколько слов. Он ответил, что несколько слов ему сказать трудно, потому что вы слишком значимый для него человек.
– Это ты о ком?
– О Борисе Давидовиче Бирмане.
– Он для меня тоже. Наша жизнь состоит из множества историй. Кто-то их нанизывает, сохраняет, кто-то запоминает одним широким мазком. Борис уходил с цинкового завода в начале девяностых. Начинал свой бизнес. Причем, успешно. А когда меня назначили директором, я его позвал. Помню, как на совещании два моих друга, два единомышленника, Леонид Казанбаев и Михаил Чаплыгин сказали мне: нам нужен Бирман. Нам нужен человек, на которого мы можем положиться, как на самих себя. И тогда я поехал к Борису, и мы на лавочке, на проспекте Ленина, возле политехнического института посидели – я ему сделал предложение, и он к нам вернулся.
– Вы когда-нибудь были членом партии?
– Конечно. С двадцати семи лет.
– Почему – «конечно»? Вы верили в КПСС?
– Не могу сказать, что верил. Здравомыслящему человеку верить во все это было невозможно. Но и не буду говорить, что не верил. К пребыванию в КПСС я относился как миллионы других людей. В то время как бы существовали правила игры, которые нигде не были опубликованы, но которые все знали: без членства в рядах КПСС ты не мог никуда продвинуться. Помню, меня пригласил начальник цеха и сказал: быстренько пиши заявление, в цехе хорошая обстановка – вступают двое работяг, значит можно и одного ИТРовца протолкнуть… Я говорю: так у меня комсомольский возраст не кончился. Он отвечает: знаю, пиши.
– А в «Единую Россию» вступать не пробовали?
– Мне предлагали. Я сказал, что в своей жизни больше ни в какую партию вступать не буду.
– Смело.
– У каждого человека есть свои убеждения, и смелость тут ни при чем. Сейчас читаю воспоминания Владимира Войновича. Так вот, у него много интересных мыслей и гораздо более категоричных убеждений. Спорно, но интересно. Он утверждает, что его фамилия сербская, с ударением на первый слог, но при этом всю жизнь чувствовал в свой адрес антисемитизм.
– А вы когда-нибудь с этим сталкивались?
– Однажды. При распределении в момент окончания института. В Ленинграде в те годы он имел место быть, правда, меньше, чем в Москве, потому что все-таки Ленинград более интеллигентный. При распределении я выбрал Люберцы (Подмосковье), завод Министерства среднего машиностроения. Но оттуда пришел ответ: «в виду отсутствия лимита на прописку и семейной жилплощади, принять выпускника Гейхмана В.В. не можем». Это был замаскированный антисемитизм чистейшей воды, поскольку «среднее машиностроение» – это оборонная промышленность.
– И вы смирились?
– Нет. (Смеется). Я поехал в Москву, в Управление кадров этого министерства. Выхожу на привокзальную площадь, подхожу к ближайшей будке справочного бюро, спрашиваю, где это, Министерство среднего машиностроения? А мне в ответ: нет такого. На мое счастье, за спиной оказался пожилой седой мужчина, он мне и подсказал: «Средмаш ищешь, что ли? Возле Третьяковки выйдешь, увидишь здание своеобразное, все поймешь.» Я доехал и увидел – двери дубовые высотой метров пять, а внутри солдат с автоматом: «-Куда?» Меня записали всё же на прием к начальнику управления кадрами.
– Прямо как в кино…
– «Кино» началось у него в кабинете. Он нажал кнопочку, раздвинулись шторки, появилась карта Советского Союза. Он нажал другую кнопочку – загорелись кружочки. И где-то в районе за озером Байкал горела красная лампочка – значит, туда можно. Я говорю: все понял. Вопросов нет. Извините за беспокойство. Всего хорошего. Ума хватило вернуться в Ленинград и взять направление в Березники Пермской области. И здесь, на Урале, стало видно, что человека оценивают не по национальности, а по тому, какие у него руки, какие мозги, и что он умеет делать. На том же цинковом – а таких предприятий сто с лишним в городе – татары, башкиры, евреи, украинцы, немцы, русские всегда работали вместе.
– Вы почему, кстати, не курите? Вы же курили?
– (Улыбается). Причем, сорок четыре года. Потом в момент бросил. Неудобно было курить в реанимации вот в таком положении (раскидывает руки) – здесь иголки, там иголки, тут приборы.
– Это был инфаркт?
– Да. Три года назад. Но после него я уже выиграл золотую медаль Чемпионата России по волейболу среди ветеранов.
– Вот это да!
– Кстати, сразу же после больницы я пригласил на завод Эмилию Григорьевну Волкову, главного кардиолога области, и попросил ее перед всеми моими коллегами рассказать симптоматику инфаркта. Потому что никакой резкой боли, как показывают в кино, и никакой потери сознания у меня не было. Было ощущения шарика в груди, который ни туда, ни сюда не перекатывается.
– Отчего это случилось?
– Оттого, может, что я редко бушую. (Улыбается). Знаешь, есть такая теория, с которой я не совсем согласен, будто эмоции подавлять нельзя. Таких примеров в моей жизни предостаточно – человек ведет себя разнузданно, расхристанно, по-хамски, но оправдывает это тем, что так посоветовал врач. Такой стиль поведения не для меня.
– Вы говорите сейчас про работу?
– Стиль управления производством и стиль поведения в жизни не могут быть разными. Нельзя на работе бушевать, ломать стулья, а дома быть лапочкой. Так не бывает. Люди, не умеющие себя контролировать, ведут себя везде одинаково.
– Вы когда-нибудь говорили подлецу, что он подлец?
– Вот так, чтобы глядя в глаза, с пафосом, как у Михаила Юрьевича Лермонтова, с пощечиной, с «я вызываю тебя на дуэль» – нет. Я просто – напросто с людьми, которые вели себя непорядочно, переставал общаться.
– Но им ничего не объясняли?
– А ты знаешь, чтобы не создавать таких ситуаций, надо знать, с кем и где можно общаться. Все можно заранее просчитать. Неправильно было бы думать, что все в коллективе тебя любят. На посту заместителя начальника отдела у тебя уже появляются подчиненные, на посту начальника отдела их становится еще больше. И чем выше ты идешь по карьерной лестнице, тем большее количество людей остается где-то внизу, и среди них, конечно, есть те, которые тебя, мягко говоря, не любят. Если я чувствовал антипатию, я просто начинал объезжать по другой дороге. Если уж заговорили на эту тему, хочешь, дам тебе совет?
– Конечно.
– Не будь такой открытой. Одно дело – с близкими, а другое – на виду у всех, в редакторских колонках. Ни к чему это.
– Спасибо. Я уже работаю в этом направлении.
– Да не надо работать! Просто-напросто перестань быть искренней со всеми подряд. И, кстати, посмотри внимательно, как ты наполняешь журнал (листает мартовский номер) – на обложке Вайнштейн, фото Плитмана. Сейчас – Гейхман.
– Так нечаянно получилось. Можем придумать вам псевдоним.
– (Смеется). Маркин. По фамилии мамы. Мама была донской казачкой из Ростовской области, и вся ее многочисленная родня до сих пор живет там. А папа родился на Украине в Новоград-Волынске. Так что по маминой линии мой дед был донским казаком, а по папиной – коммерческим директором завода черной металлургии.
– Какая в вас взрывоопасная смесь…
– Я помню, как после моего первого класса в Алитус приехал дедушка с Украины, Михаил Маркович, и забрал меня к себе в Красноармейск под Донецком, потому что они с бабушкой решили помочь молодой семье. Полтора года я прожил на Украине и многое из украинского языка понимаю.
– А идиш понимаете?
– Нет. В семье деда и бабушки никакой еврейской культуры не было. Более того, сейчас, когда все они уже умерли, и в прошлом году не стало мамы, я полез в фотоархивы и нашел фотографию 1922-го года, где на обороте что-то написано на идиш. Я отсканировал, послал знакомым, и мне перевели. Это мой дед писал своим родителям : дорогие папа и мама, не знаю, когда мы еще увидимся, но я вас очень люблю. Дед прожил до 99-ти лет, представляешь? Будучи в весьма преклонном возрасте, он приезжал к нам в Челябинск и еще умудрялся говорить комплименты красивым женщинам. Сейчас я жалею, что вот так, с диктофоном, не сел с дедом в обнимку и не записал его истории. Потому что ниточка оборвалась…
– Вам когда-нибудь снится та ваза?
– Нет.
– Мне кажется, что она тогда не упала…
– Может быть…
– А что кажется Вам, Всеволод Владимирович?
– Мне кажется, что мне по-прежнему тридцать. Представляешь? Это такое свойство человеческое…
