Зовут меня Иван Иванович Конченков. Родом я из поселка Звенячка, что в Хомутовском районе Курской области. Сейчас это на границе с Украиной. Родился я в тот год, когда умер Дзержинский, в 1926‑ом. Было нас четверо детей, я – самый старший, два брата и сестра. Так их уже никого не осталось. Родители у меня крестьяне. Прадед, дед и отец были кузнецами. Советскую власть наша семья приняла безоговорочно. Жили мы и работали на полях, в селе было три колхоза, и время это было трудное.
В школу я пошел в восемь лет, как и все. Хотя школы как таковой и не было. Учились мы в хате. Букварь выдавался один на троих, бумаги не было, писали мелом на маленькой черной доске. Учителей ценили, уважали. Любимых предметов у меня не водилось, все легко мне давалось. Был у нас учитель – бывший выпускник нашей школы. Вдохновился я его примером и решил тоже стать учителем. Поехал в педучилище, отдал документы, и 15 июня меня, как отличника, зачислили без вступительных экзаменов. А через неделю – война. И никакой учебы.
22 июня 1941 года мы и не знали ни о чем. Лишь когда на следующий день привезли и начали раздавать повестки, тут уж заревело все село. Настроение было гнетущее, опасное. Война. Нужно готовиться. Сразу была объявлена всеобщая мобилизация. Мужиков забрали, а меня, пятнадцатилетнего мальчишку, поставили помощником кузнеца, молотобойцем. Осенью 1942‑го пришли немцы в наше село. Началась оккупация.
Немцы организовали у нас свою комендатуру. Повсюду развесили приказы из трех позиций. Первое: коммунистам и комсомольцам в трехдневный срок встать на учет. За невыполнение приказа – расстрел. Второе: сдать все имеющееся оружие. Третье: за любое оказание помощи Красной Армии и невыполнение приказов немецкой власти – расстрел. Я комсомолец. Оружие у меня было. Помощь Красной Армии оказывал. Получается, в запасе у меня было три расстрела.
Орднунг, новый порядок, вот что пытались установить фашисты на нашей земле. Они грабили и убивали. Это были варвары. Заходили в дом: «Матка, яйки, млеко! Шнеля! Шнеля!». Забирали все, что нравилось, остальное портили. Придумали норму – одиннадцать пудов урожая с каждого члена семьи отдавать врагам. А если в чьем доме оставались на постой, так тех выгоняли в погребы. У нас в хате стоял чех, врач. В дом, где этот чех останавливался, немцы никогда не заходили и семью ту не трогали. Может, благодаря этому чеху я и остался живой.
Вскоре после оккупации немцы собрали нас всех и заявили: «Кто не жители села – выходи в круг!». А их таких было четверо. Переглянулись они. Не выходить? А вдруг кто покажет. Вышли. «Или вступаете в полицию или отправляетесь в концлагерь» – вот какой выбор немцы поставили. Решили те четверо в полицию, и вызвался к ним пятым, наш местный доброволец Федя Косорогов. Отец его за это потом пытался сбросить в горящую яму, которую по осени обычно выжигают для картофеля. Он пытался сжечь собственного сына за то, что тот пошел служить против своей земли, своей семьи, своих людей.
В марте 1942‑го при отступлении некоторым коммунистам было дано партийное задание остаться в оккупации для организации партизанского движения. Его командиром и старшим лейтенантом был Родивилов Алексей Степанович. К началу движения нашлось девять человек, постепенно группа разрасталась. К осени она составляла уже 50 партизан. Слухи об их появлении распространились быстро. Когда летом полицейские отмечали праздник Иваны Купалы, был у них самогон и была гармошка. Гуляли они, значит, и вдруг увидели перед собой одиннадцать ездовых в немецкой форме. Среди них тот самый Федя Косорогов узнал бывшего начальника почты и понял, что перед ними партизаны. Напугался и побежал, а партизаны его ранили. Свалился он в канаву, там его уже искать не стали, а позже, зимой, в полицейском участке все-таки застрелили Косорогова.
В партизанский отряд без оружия не принимали. Как я говорил, оно у меня было, и с этим связана одна история. Еще до прихода немцев, всю скотину мы угнали. Только четыре теленка были больные, бросили их, ведь все равно бы погибли. Одному деду стало жалко этих телят, и он понес им солому. Прибыл на место, а там – ботинки солдатские. «Свои, дед, свои!» – закричали девять бойцов. Выходили они из окружения, и вот уже третий день, как им было холодно и сыро, да еще и продуктов никаких. Спросили они деда, может ли кто в селе их покормить. «Так, Федоровна!» – сказал дед. А Федоровна это моя мать. Двоих из них тот дед накрыл соломой и привез к нам домой. Как он это сделал, я и не знаю, ведь кругом пулеметчики. Видят кого переходящего – стреляют без разговоров.
Иван Иванович КонченковПока солдаты грелись да сушились на большой теплой печке, мы общипали двоих гусей, начистили и сварили картошки. В это время меня и моего брата поставили смотреть, что да как в округе. Только все приготовились есть, как вбегаем мы: «Немцы!». Что же делать… Тут я вспомнил про специальные траншеи для защиты от обстрелов, что мы выкапывали еще до войны. Там мужики и спрятались, а я их батвой прикрыл. Остался главный вопрос: поедут немцы в сторону нашего дома либо свернут туда, откуда приехали. Я побежал смотреть. Свернули немцы. Вот тогда наши солдаты поели и стали думать, что же дальше. Идти вдвоем опасно. Если в военной форме да без оружия – считай пленные. Переодели их в гражданское, в то, что осталось от отцов, и проводили. А оружие свое они мне отдали.
– Как тебя зовут?
– Ваня.
– Меня тоже Ваня.
– Ты комсомолец?
– Я комсомолец.
– Тогда вот тебе, Ваня, комсомольский приказ. Оружие сохранить! Через три недели мы вернемся.
Но они не вернулись ни через три недели, ни через три месяца. А меня с этим оружием приняли в партизанский отряд имени Чкалова второй курской партизанской бригады. Мама моя к этому отнеслась с молчанием, только последнюю пару сапог мне отдать хотела, а я сказал, что не возьму. И когда я уезжал с партизанами, она мне эти сапоги в сани забросила. А я их скинул все равно.
Мы жили в лесу, провизию, какую можно было, добывали у полицаев, отбивали коров, задерживали обозы. Вскоре мы наладили радиосвязь со штабом брянского фронта, и тогда нам самолетами стали сбрасывать взрывчатку. Это для нас было самое ценное – нужно было взрывать рельсы. В феврале мы соединились с армией, что шла от Воронежа. Меня включили воспитанником в стрелковый полк. Действовали мы обычно ночью. Поджигали дома, и когда немцы выбегали оттуда в одних подштанниках, мы их и подстреливали.
О страхе тогда никто не думал и не говорил. Для нас приказ командира был превыше всего. Дали нам задание, значит нужно выполнить во что бы то ни стало. Это стремление шло откуда-то изнутри. Добить, уничтожить, наказать врага. Вот такое зло было. И все ж таки к пленным мы относились совсем не так, как немцы. Как-то мне доводилось охранять пленных немцев. Обычно фашистов старались уничтожить при первом же случае. А пленных нельзя – такое вот отношение. Пленный, он же без оружия, а значит угрозы от него нет. Хотя попытки расквитаться с ними все-таки бывали. Наши солдаты еле как сдерживали себя. Хоть и не несущие угрозы, но все-таки перед ними были враги. Они бесчинствовали на нашей земле, и все в жизни вершилось под этим гнетом.
Часто к нам в село приезжал карательный отряд. Немцы вылавливали тех, кто выходил из окружения, приводили их в самый центр села и расстреливали у всех на глазах. Жил у нас участник финской войны, и как только он сказал немцам, что был в Финляндии, так они его тут же и расстреляли вместе с остальными. Получилось 12 убитых. Когда каратели уехали, их всем селом хоронили. Документов при них не было никаких. Так и лежат они до сих пор все вместе в братской могиле без вести пропавшими.
Было дело – в бою получил ранение. Увезли меня в медсанбат. Санитарки там ходили в пилотках, и только одна была в платке. Я спрашиваю ребят, а что это с ней такое? Они мне и рассказали. Звали ее Саша, и был у нее брат тоже Саша, и был еще мальчик любимый. И когда им принесли повестки, эта Саша, чтобы не разлучаться с любимым и спасти своего брата, пошла вместо него на войну. Так и служила она пулеметчицей под видом своего брата. Как ее не рассекретили – загадка, ведь каждые десять дней солдаты ротой ходили в баню, а форму свою сдавали для обработки. А брат этой Саши так и оставался в деревне, пока не вызвал подозрений. Как же всех забрали, а его одного – нет? Вот и сообщили о нем в военкомат.
– А ты почему не в армии?
– А за меня сестра пошла.
– Как сестра?!
Вскоре командир части получил письмо и вызвал Сашу.
– У тебя брат есть?
– Есть.
– И где он?
– Он дома.
– А ты почему здесь?
– А я за него приехала. Чтобы с любимым не разлучаться.
Тут-то все и открылось. Перевели Сашу в санчасть. А платок нужен ей был, чтобы голову прикрывать, ведь волос у нее, как и любого другого солдата, не было. Вот это любовь. Когда даже в ад вместе, лишь бы вместе. А другой любви на войне не бывает. Нет там той романтики, о которой ты мечтаешь. Есть только чувство, что вот ты есть, и в любой момент тебя может не быть, и это страшное чувство.
Ну а если уж говорить о девушках, то в нашем партизанском отряде было две. И получили они задание пройти от Хинельского леса до оккупированного Курска 120 км, чтобы разведать, может там зенитные установки какие есть или же танки. А как идти по оккупированной территории? Одели их в самую старую и рваную одежду, щеки розовые замазали и на плечи по котомочке повесили. В каждом по полтора килограмма муки. По легенде, эти наши девочки шли выменять ту муку на соль, а с солью тогда очень трудно было. И шли они неделю туда, а потом неделю обратно. Справились со своим заданием. Вот какие девушки!
Мы были готовы на все, лишь бы только одержать победу, лишь бы только живыми остаться. Это и есть для меня самая большая награда, а медали… Медали многое значат для солдата, но в бою он о них не думает совсем. Медаль «за отвагу» мне вручили в 17 лет. Тогда я получил тяжелое ранение, и можно было мне уже отползать, а я остался в бою, пока все не закончилось. Когда награждали меня, чувствовал гордость, но никогда не хвастался. После того ранения меня отправили в госпиталь, а потом у меня был сыпной тиф и восемнадцать дней беспамятства. С болезнью я справился, и 1 января 1944 года отправили меня на Дальний Восток.
Там я и встретил День Победы, находясь в госпитале. Еще до объявления капитуляции Германии, нам дышалось легко. Мы знали, что наши воют уже на вражеской территории, и конец войне близок. А как только победу объявили, так все, и врачи, и больные радовались: «Ура! Все! Все, теперь жить будем!», – и целовались все, и обнимались. Это самый радостный день. Радостнее этого дня ничего быть не может.
Ну, хватит мне откровенничать. Я партизан. А значит должен молчать.