Андрей Лукин

Один в поле не воин

Медосмотр важнее техосмотра

-Челябинскую область называют регионом с высокими канцерогенными рисками. По вашему мнению, какие факторы влияют на такие показатели — экология, концентрация производства или что-то ещё?
-Теория возникновения рака — очень сложная тема. До конца механизм не изучен. Не всегда реализуются риски в плане той же экологии. Посмотрите, сколько людей курят, увлекаются вредными продуктами. Иногда приезжает пациент, который жил всегда в экологически чистом районе. Или же онкология у детей — откуда? Происходят какие-то сбои, мутации. Бывают опухоли, которые возникли из-за того, что будущая мать перенесла какое-то вирусное заболевание. Или же просто столкнулась с запахом какой-то краски. Застряла в пробке. Здесь масса вариантов и факторов. Что-то сказывается, что-то нет.

Раньше злокачественная опухоль звучала как приговор, а сейчас это хроническое заболевание, если вовремя проводить лечение. Люди живут десятилетиями и ведут активную деятельность. С годами риск заболевания онкологическими заболеваниями увеличивается. Как говорят врачи: «Не все доживают до своего рака». Одна из причин роста случаев злокачественных образований — это увеличение продолжительности жизни. Другие исторические факторы — массовое табакокурение в окопах Первой мировой войны, когда сигареты сменили трубки. Второе — контрацепция, что повлияло на женское здоровье. Также борьба с инфекционными заболеваниями и распространение рафинированных продуктов — повторю, продолжительность жизни выросла, но ведь именно в пожилом возрасте риск возникновения онкологических заболеваний возрастает.

-У вас более ста научных работ. Скажите, почему же не появляются новые методики лечения? Возможно ли, что в будущем пациентам будут помогать наночастицы или вовсе что-то совершённое иное?
-Конечно, всё возможно. Но кардинальные изменения происходят скачками, когда количество переходит в качество. У нас широкое распространение получила лекарственная терапия. Когда я учился, употребляли лишь название «химиотерапия». Но появилось лекарство, по механизму воздействия отличное от химиотерапии. Возникли таргетные препараты, иммунная терапия. Можно маркировать раковые клетки и позволять иммунной системе распознать их. Таргетная терапия блокирует рост сосудов в злокачественных тканях. Люди в результате живут пять, десять, пятнадцать лет. Поверьте, в медицине произошли за двадцать лет колоссальные изменения. Это и просто лавинообразный рост операций, которые проводятся эндоскопически. У нас в центре доля таких операций занимает более 80 %. А это меньший разрез, более быстрая реабилитация, сохранение функций органов. Появились электроножи, сшивающая техника — совершенно другого уровня по сравнению с 90‑ми годами. Снижается их стоимость, появляются аналоги. Всё это сказывается на доступности современной медпомощи.

-Некоторые обращаются к различным знахарям, лекарям. Вы критично относитесь к народной медицине или допускаете, что какие-то приёмы из практики целителей могут быть использованы и квалифицированными врачами?
-Рациональное зерно в некоторых методиках есть. Например, моя бабушка прочитала в журнале про массаж против ангины — его надо было делать несколько раз на шее, по пять-десять минут. Она рассказала мне, что у них в деревне была знахарка, которая делала похожий массаж, сопровождая его заговором. Казалось бы, при чём тут заговор? А он помогал определять точное время для массажа, который улучшал кровоток к миндалинам. Но многие другие средства — вроде акульего хрящика вместо лекарств… Мы говорим, впоследствии — это не значит в следствии. У нас очень тяжёлое лечение — особенно это проявлялось, когда не было таргетной терапии. Есть промежутки для восстановления. Как только человек восстановился, мы опять начинаем химиотерапию. Человек приходит к знахарям, пропускает химиотерапию, и общее состояние становится лучше. Человек начинает верить в какие-то корешки. А потом ситуация возвращается и становится хуже исходной.

В своё время мы проводили интересное исследование. У одних проводили профилактический осмотр, а другие приходили в больницу с жалобами. И в тех случаях, когда у человека выявили заболевание при осмотре, результаты были лучше. А всё потому, что исходный статус позволяет провести более агрессивную химиотерапию. Ведь если состояние тяжёлое, мы не можем дать весь объём лечения. На предварительной стадии сил у человека больше.

-Приходилось слышать мнение, что за границей люди воспринимают визит к врачу как оплаченную услугу, которую надо чётко запланировать, а у нас же откладывают такой визит до последнего…
-Это провал, который у нас случился в 90‑е годы. Сейчас эта ситуация исправляется. Я уверен, что доступность ряда видов медпомощи у нас сейчас выше, чем во многих странах Европы. Я знаю не один пример, когда люди с двойным гражданством приезжали к нам на обследование и лечение. У нас сильное сплочённое профессиональное сообщество, очень эффективная система фактически непрерывного обучения врачей и среднего медицинского персонала, крепкие научные школы, привязанные к клиническим базам. Благодаря этому Челябинская область имеет целый ряд конкурентных преимуществ, и рост медицинского туризма это убедительно подтверждает. Люди приезжают вылечить зубы, пройти МРТ, ФГС, другое. Состояние самой страны не всегда определяющее. В нулевых годах по данным Всемирной организации здравоохранения система на Кубе признавалась лучшей в мире. Беднейшая страна, ограниченные резервы, но именно система, которую скопировали с Советского Союза — с профилактическими осмотрами — позволила выйти Кубе в число лучших. Вспомните, как в СССР без флюрографии невозможно было получить путёвку в санаторий, прописаться. Именно здравоохранение и образование оказались самыми прочными системами.

Сейчас ситуация иная, но пропаганда всё равно действует: люди идут на профилактические осмотры. Это должна быть слаженная работа. Врачи первичного звена, амбулаторно-онкологической помощи играют огромную роль. Мы помогаем им кадрами, технологиями, методиками. Я всегда привожу один пример. Вам сказали, что раз в год надо проходить для автомобиля техосмотр. И вы неукоснительно придерживаетесь этого правила. Но это машина. Так не более ли ответственным должен быть подход, если речь идёт о вашем собственном организме?

Детство — это запах дождя в пионерском лагере

-Ваши родители тоже были медиками?
-Отец у меня хирург, мама — преподаватель английского языка в мединституте, а бабушка была медсестрой. Честно говоря, сам я хотел стать лётчиком, но меня не взяли: не прошёл медкомиссию. Тем не менее с медициной был знаком с детства — например, ходил к папе на дежурства в травмпункт. Позднее, когда уже сам стал врачом, часто обсуждал с папой операции — особенно в начале карьеры. Папа у меня хирург, но довольно рано ушёл в преподавательскую деятельность.

-С каким запахом у вас ассоциируется собственное детство?
-Наверное, это время после дождя. Пионерский лагерь «Жемчужина» под Магнитогорском. Мой дед работал на стекольном заводе — от предприятия ему и выдали путёвку. Лагерь находился на территории Башкирии — это великолепные места. Невысокие горы, леса, речка, деревянный мост. Помню запах травы, когда прошёл дождь, скошенного сена…

-Вы сделали огромное количество операций. Какая из них вам особенно запомнилась?
-Наверное, первые операции, потому что они запоминаются эмоциями. Я начинал работать в отделении торакальной хирургии в больнице № 8 в середине 90‑х годов. Помню, у молодого человека чуть старше 20 лет было ранение в сердце. Когда впервые выполняешь операцию без старшего хирурга, это, конечно, запоминается. Я очень волновался. В какой-то момент операционная сестра, у которой стаж был около 45 лет, наклонилась ко мне и потихоньку сказала: «Если не справишься, мы человека потеряем прямо на столе». Вот после её слов я собрался и провёл операцию — через неделю пациента уже выписали. Про хирурга можно точно сказать — один в поле не воин. Поддержка и помощь коллег здесь очень важна. Должны быть ассистент, операционная сестра, анестезиолог, другие — целая команда.

-Встречались ли когда-либо потом с этим пациентом?
-Нет. Узнать на улице своего пациента практически невозможно. Совершенно иная обстановка, внешний вид. Другое дело, если речь идёт о плановой хирургии. Когда ты заранее с человеком встречаешься, общаешься, то, конечно, его можно запомнить. Мы обсуждаем процесс реабилитации уже после операции, другие вопросы. С кем-то становишься по-настоящему близок, обмениваешься поздравлениями. Иногда вместе даже посещаете концерты. Ведь в онкологии человеку после операции ещё требуется длительное время на лечение. Члены семьи потом уже обращаются к тебе по другим вопросам — например, так было во время ковида.

-Приходилось ли вам делать операции родным людям?
-Вообще так не принято, но приходилось. Ситуация эмоционально очень тяжёлая — непросто сделать даже кожный надрез. Отвлечься от осознания того, что перед тобой родной человек, трудно, а любые эмоции могут плохо сказаться на ходе операции. Я могу стараться сделать как лучше, а надо делать всё так, как следует. Принятие решений должно быть чёткое и холодное.

-Есть ли у вас особые приметы, которых вы придерживаетесь перед операцией?
-У меня нет, но знаю, что у некоторых врачей есть. Кто-то должен начать процесс с некоей фразы. Поставить ударение не в том слоге или переодеться.

-Бывало ли у вас, что вы утром просыпались и интуитивно понимали, что операцию необходимо перенести?
-Понимаете, это не интуиция, а скорее концентрация. Я был заведующим отделением на шестьдесят коек. Конечно, всех досконально знать невозможно, но пациенты, которым на сегодня-завтра назначили операцию, могут у меня в голове крутиться постоянно. Я могу вести машину, разговаривать, готовить обед, но какие-то мысли и варианты операции будут приходить и приходить. Меня учили так: пока моешь руки, начинай представлять, что ты делаешь, как провести надрез, какая будет анатомия. Случается, готовим человека к операции, но появляется лимфоузел, и понятно, что лучше применить лекарственную терапию. И всё проходит прекрасно, человек живёт ещё долго.

Всё должно быть чётко, как в операционной

-В самолёте вы сталкивались с ситуациями, когда требовалась помощь врача?
-Такое случалось — и не раз. Конечно, в салоне самолёта необычная обстановка: тесно, шумно. При этом надо оценить состояние кожных покровов человека, в целом проанализировать ситуацию и принять решение. Экипаж спрашивает: надо ли садиться или долетим? Твоя помощь может потребоваться не только в самолёте. На дороге, когда едешь и видишь ДТП, я всегда притормаживаю и интересуюсь: нужна ли помощь?

-А как вы объясните, что врачи — люди, спасающие жизни — сами чего-то боятся: например, лететь на самолёте?
-Мы ведь такие же люди — не бессмертные. Так же болеем, как все. Мы тоже ходим на обследования, сдаём анализы. Может, это и позволяет понимать, что испытывают наши пациенты. Вообще, для врача крайне важна эмпатия — свойство встать на место другого человека. Без развитого чувства сострадания работать врачом невозможно. Конечно, в какие-то моменты — во время операции — важно уметь отвлечься, не видеть личности перед тобой. Потому что, если, не дай Бог, у тебя появляется какая-то симпатия или антипатия, это может повлиять на ход операции в ту или иную сторону. Или ты не решишься что-то сделать, или, наоборот, сделаешь лишнее движение. Это воспитывается годами. Когда всё прошло, я опять вижу конкретного человека. Могу из реанимации позвонить жене или дочери пациента, чтобы на том конце услышали голос родного человека, узнали, что он очнулся. Рассказать, что пациент откашлялся, попил воды, объяснить, какое нужно питание. Человек видит, что его ждут, о нём заботятся — безусловно, это помогает выздоровлению. Иногда надо и за руку подержать, и по голове погладить.

Многим этим вещам учат не в вузе, а в коллективе. Мне очень повезло с коллективом, где я начинал работать. Меня всегда учили: «Ты сюда пришёл для пациентов», а не наоборот. Только с таким отношением можно добиваться хороших результатов. Иначе настоящим врачом не станешь. Тут вообще большую роль играет атмосфера. Мы понимаем, что в клинике, как и в театре, всё начинается с вешалки. Пока пациент дойдёт до врача, он пообщается и с регистратурой, и с младшим персоналом. Человек сразу должен чувствовать, что он пришёл туда, где ему помогут.

-В масштабах клиники так же должно всё слаженно работать, как в операционной?
-Конечно. Но в операционной сложнее: там я организатор процесса, который идёт здесь и сейчас. А онкоцентр — это немного другое, это целый организм. И вопросов различных масса. Вот сегодня, например, у нас сломался лифт, а завтра операционный день. Надо посмотреть, кого можно оставить в реанимации, а кого перевести. Операционный стол никогда не должен стоять пустым. Или кто-то из врачей заболел — меняется работа целого отделения. Алгоритма на все случайности нет, поэтому должна работать слаженная команда.

-Вы когда-нибудь считали, сколько провели операций?
-Для каких-то отчётов, конечно, считаешь. Думаю, несколько тысяч. Когда поток операций идёт каждый день, считать уже трудно. Запоминается первая операция — на аппендиците, другие, а потом… Например, бывает, что с раком пищевода никого нет, а затем такие операции (а они очень объёмные и сложные) идут целыми неделями. Знаете, изменилась подготовка. Ранее, чтобы врачу начать оперировать грудную клетку, проходило колоссальное время, а сейчас технологии так продвинулись, что врач достаточно быстро начинает самостоятельно оперировать — по сравнению с тем, что было в 70–80‑е годы.

-В онкологии особенно важно правильно общаться с пациентами. Такому общению учат специально в вузе или умение складывается из своего опыта?
-Чему-то учат в институте, но ведь невозможно предусмотреть все ситуации. А вот когда начинаешь работать и рядом с тобой старшие товарищи — ты наблюдаешь за ними, учишься. Сейчас, кстати, появилась доплата за наставничество. Появляется в результате ответственность, план обучения. Понимаете, принятие решение ведь идёт по алгоритму или по ассоциативному типу. Когда молодой врач приходит на работу, у него всё по алгоритму. Потом с опытом на этот алгоритм наслаивается ассоциативное мышление — с тем-то и тем-то я когда-то уже сталкивался.

-А вы сами как принимаете решение?
-Как раз комбинацией. И, конечно, через обсуждение с коллегами. Никогда нельзя сказать, что ты всё знаешь. Иногда врачи, которые младше тебя по стажу, вносят рациональное зерно. Учат старших учиться, узнавать что-то новое. До сих пор появляются молодые врачи — настоящие бриллианты, они думают, много читают, знают несколько языков. И я понимаю, да, мутная волна спадёт, и останутся в профессии настоящие люди.

-Слышал, что есть два подхода. Один идёт ещё с дореволюционных времён, когда доктор говорил: «Голубчик, не волнуйтесь, всё будет хорошо». Другой более жёсткий, когда пациента буквально заставляют собраться, как в армии. Вам какой близок?
-Это зависит от человека. С опытом приходит понимание, что с кем-то надо разговаривать ласково, а с кем-то — жёстко. Другое дело, что сейчас принят (и это закреплено законодательно) такой подход: пациент должен знать всю правду. И причина не только в настрое. У людей есть какие-то финансовые обязательства, незакрытые проблемы с друзьями и близкими. А вот как сказать — это проблема. Для этого есть психологи в онкологии. Мы не можем без согласия пациента сообщить все данные родственникам. Грозит статья вплоть до уголовной. Но в результате врачи оказываются в многочисленных «вилках». Пациент что-то скрывает от родных, а они потом в шоке — мол, он к вам с пустяком обратился, а вы его на операцию отправили! Мы в суд идём! Или же мы что-то рассказали, а родственники решили какие-то имущественные вопросы решить. И тут уже пациент возмущён и готов в суд обратиться.

-Когда сморите фильмы и сериалы про врачей, улыбаетесь несоответствию?
-Иногда да. Стопроцентно правдоподобных фильмов о профессии врачей нет. В реальности это часто нудно, тяжело и неинтересно, а для кино ведь нужно иное. Но если говорить в целом о кино, то появляются и сейчас великолепные, серьёзные картины. Есть великолепный цикл короткометражных фильмов «Про людей и про войну» — просто потрясающие сюжеты из Великой Отечественной войны.

-Как изменился ваш день, когда вы стали главным врачом?
-Работы стало больше и кардинально другой работы. В первый месяц я иной раз не знал, какой сегодня день недели. Вопросов много. Например, надо найти операционную сестру. Ищем, находим. Человек с опытом, но нет аккредитации, а с этим сейчас очень строго. Берём на себя обучение. С другой стороны, очень интересно, да и команда у меня хорошая. Я стал более организованным, приходится обучаться менеджменту. Врачи постоянно учатся. В нашей области у власти и общества особое отношение к здравоохранению. Строятся новые больницы, обновляется оборудование, власти региона и муниципалитетов стремятся создать условия, чтобы привлечь и закрепить специалистов.

-Есть ли какой-то эпизод в вашей жизни, который вы хотели бы повторить?
-Наверное, таких событий нет. Я жду того, что ещё впереди.

-Если бы сейчас дверь открылась и вошёл кто-то из важ­ных для вас людей, с кем бы вы хотели поговорить?
-Наверное, это мои учителя хирургии и школьная учительница Нина Михайловна Артикнязева из школы № 58. Она была настоящим педагогом, много для меня сделала. Думаю, она бы гордилась нашим классом. В десятом классе мы написали сочинение о том, кем себя видим через десять лет. Я написал, что хочу быть лётчиком, а учительница сказала, что я стану врачом.

-Говорят, что хирурги — это элита медицины.
-Я с этим утверждением не согласен. Медицина развивается так, что и в онкологии значение хирургии уменьшается. Мне, чтобы пойти на операцию, необходимо взаимодействие с врачами, которые занимаются и лекарственной терапией, и лучевой, с анестезиологом, терапевтом. Сейчас и закон определяет: лечение должно проводиться консилиумом из трёх специалистов. И наши, и зарубежные исследования подтверждают, что при консилиуме и одиночном решении, когда речь идёт, например, о раке лёгких, разница в выживаемости может достигать сорока процентов. Как тут можно говорить, что я элита, а коллеги нет? Получается наоборот — мне без них никуда! Должна работать именно команда.