А помнишь, папа, как ты любил маму? Я – помню. Еще когда я была в животе у мамы, я в полной мере ощущала твою любовь, нежность и страсть… Другие дочки вряд ли признаются в этом, но я – могу. Я даже скажу, что именно эти ощущения и переживания научили меня любить. Я всегда знала, что это такое, что я – женщина(!) должна чувствовать при этом… Ты любил нас обеих, не разделяя. Ты говорил басом слова и словечки и гладил и целовал мамин живот, а я подставляла с изнанки свои руки-ноги в твои губы и руки…
Ты так ждал моего появления! Даже больше, чем мама. Я это чувствовала.
А помнишь, папа, как ты впервые принес меня домой? Едва утерпел, когда вы с мамой вошли в комнату, и полетели в стороны пеленки. Яркий свет ослепил меня, я зажмурилась, и меня подхватили твои огромные горячие шершавые ручищи. Ты поднял меня на вытянутых руках высоко-высоко, а я так ловко поместилась в твоих ладонях. И ты басил: «Какая ты хорошенькая, дочечка моя!» Много лет спустя мама рассказывала мне, что на самом деле я была похожа на синего недокормленного лягушонка, и она очень боялась показывать меня тебе. Но ты будто и не заметил моих тонких ножек и ручек, тощего тельца, сморщенного личика, выпуклых глаз. Для тебя я и такая была совершенная красавица!..
…А ты помнишь то воскресенье, когда я танцевала? Мне было года полтора-два. Лето. Площадь у гастронома. Люди ходят туда-сюда. И мы идем – ты, мама, и я. Какой-то веселый дядька играет на баяне. Люди приостанавливаются около него. А я стала пританцовывать. А потом и вовсе пустилась в пляс около этого дядьки. Так весело мне было танцевать под твои хлопки и подзадоривания! Быстро собрался целый круг людей, они хлопают мне, и радуются, и я выплясываю в центре этого круга, а дядька-баянист наяривает. И папа с мамой рядом, очень гордые. Папа говорит кому-то: «Это дочка моя! Любушка». Потом папа подошел ко мне и взял меня за руку, а мама взяла за другую, и мы ушли. А дома мама мыла меня с мылом и больно терла, потому что соседка сказала ей: умойте девочку, сглазят.
А помнишь ли ты весну, май и демонстрацию? Я очень хорошо помню как все прохожие люди сворачивали головы, глядя на вас с мамой. И я сворачивала голову, глядя на вас снизу вверх. Снизу вы были очень красивые, я даже не знаю, кто из вас был красивее – ты, папочка, или мама.
Мама у нас такая хрупкая, а ты, наоборот, невероятно сильный. И добрый. Ты всегда был добр и мягок, а мама – очень строгая. «Ну что ты, Шурочка», – говорил ты маме, когда она строго меня наказывала за какую-нибудь провинность. И когда мама ставила меня в угол (особенно часто это случалось за провинности младшего брата), ты уже через пару минут отпускал меня. «Почему ты вышла?», – строго спрашивала мама. И папа, улыбаясь, басил: «Это я выпустил. Любушка уже все поняла, Шурочка». Маму я боялась, всегда. А тебя любила, ужасно.
И любое твое слово воспринимала очень сильно. Сильнее, чем мамины окрики. Помнишь, как однажды я примеряла обновку, джинсы и жилетку? И ты небрежно сказал: «вот худОба!» Боже, как я расстроилась! Я стала думать о себе как о неудачном «варианте»: при таких красивых родителях – такая «худОба»!..
Но тебя-то я всегда считала тебя самым красивым мужчиной на свете! И когда на Украине вы с братьями, как на подбор красавцами-силачами, шагали шеренгой с речки, я во все глаза смотрела на вас, и ты, папа, старший из всех, всегда выигрывал даже среди своих братьев. И тем мужчинам, в кого я влюблялась, всегда не доставало какой-нибудь малости – лучиков вокруг карих глаз, завитка мягких волос или телесной мощи, молчаливости, покладистости силы или готовности к смеху…
А помнишь, пап, как ты встал на колени передо мной? Я была беременной и ранимой, и заплакала на какое-то твое резкое слово. Я даже не помню, что ты сказал. Скорее всего, ничего такого. Наверно, тон твоего голоса был холоднее обычного, и я заплакала. А ты увидел это и встал на колени. И сказал, склонив голову: «Прости меня, доченька, дурака старого». И было тебе на ту пору только 49 лет… Всего через пять лет тебя не стало. Но я все-все-все помню, папочка.
