С некоторых пор слово «провокация» получило в нашем языке ореол позитивных смыслов. Разумеется, мы исключаем случаи военно-политических провокаций, чреватых человеческими жертвами, и говорим лишь о подстрекательстве, имеющем целью склонить человека к неожиданным и нежелательным для него поступкам. Это предательское действие как-то незаметно приобрело ценность розыгрыша, умеренно дерзкого вызова, дразнящего соблазна, словом, всего, что поднимает уровень адреналина в крови, но по-настоящему не опасно.
Главная забота провокации – выбить человека из колеи, заставить его растеряться и в состоянии аффекта действовать против принятых правил. Но как раз это и приветствуется сегодняшней культурой, питающей отвращение к наезженным колеям и набившим оскомину правилам. Не знаю, насколько искренни спазмы отвращения «последнего героя» перед трапезой из тропических червяков, не знаю, от души ли бранится «звезда», попавшая по прихоти «Подставы» в глупое положение, но точно знаю, что всякая провокативная ситуация очень заводит телезрителя. Немного похоже на американские горки или катание на специальных морских катерках, когда внезапный оверкиль вызывает восторженную истерику пассажиров.
Положа руку на сердце, кто из нас вовсе откажется стать объектом невинной провокации? Так хочется порой взорваться с треском и сверканием, как пиротехническая «шутиха», дать оглушительный эмоциональный выхлоп, – а виноват в этом взрыве будет кто-то другой – провокатор.
Но только одно условие: пусть это будет как оверкиль. Подбросит, перевернет, – и опустит туда же, где ты был. В ту же самую колею. Маленькое бодрящее приключение. Вроде тех пикантных хулиганств, которые устраивали бунтари семидесятых. Ну, там, в мраморный бассейн помочиться на торжественном приеме, топлесс пройтись по главной улице, банан использовать не по прямому назначению на глазах у онемевшей публики. Буржуа ужасались, а спустя десятилетие даже вменили постаревшим бунтарям в обязанность публично хамить за хорошие деньги.
С серьезными приключениями, взрывающими наши представления о мировом порядке, мириться сложнее. Но как раз здесь начинается область самых благородных провокаций. Например, эстетических. Приобрести достойную систему ценностей в художественной области – значительный труд. Тем более жаль расстаться с такой системой, что она является одновременно мерилом твоей собственной значимости. Это уже как бы твое личное достояние. Утвердиться в качестве ценителя живописи – и вдруг оказаться перед репродукцией «Джоконды» с намалеванными усами! Или в ряду скульптурных шедевров наткнуться на трехметровый окурок «Мальборо», изваянный Класом Ольденбургом! Одно из двух: либо это издевательство над великим искусством, либо – что еще хуже – издевательство над тобой, вдохновенным и вдумчивым зрителем.
Со временем, правда, и эти публичные вызовы становятся нормой, их провокативность рассеивается, потратив свою энергию на переделку колеи общественного художественного вкуса. Путь становится шире, взгляд охватывает другие горизонты. Начинаешь понимать, что красота не имеет одной единственной формы (правду сказать, она вообще неформальна), что количество и качество картин, книг, фильмов, накопленных в твоем художественном запаснике, на самом деле, мало что значит. Имеет смысл только твоя открытость для новых встреч и готовность рисковать.
Поэтому мне нравятся провокаторы от искусства. И при всем моем пиетете к творчеству А. Тарковского, например, я не могу не испытывать благодарности к Ларсу фон Триеру, нанесшему безжалостный удар по этому пиетету.
«Антихрист», безусловно, провокация, как все фильмы фон Триера. Перед его вызовом удержаться в русле банальностей типа «женщина – сосуд дьявола» можно, только если крепко зажмуриться сразу после начала титров. Так же, как спокойно вынести «Эпидемию» или «Идиотов» можно лишь постоянно отводя взгляд от экрана, а «Танцующую в темноте» проще сразу счесть музыкальной мелодрамой и дальше делать вид, что не замечаешь издевательств режиссера над этим всемирно любимым жанром.
Но раз уж открыл глаза, тебя уже не оставляет чувство, что режиссер тычет тебя в видеоряд, как щенка, а ты фыркаешь, мотаешь головой и упираешься всеми лапами. Или наоборот: тянешься к экрану, повизгивая от радости, а коварный Триер щелкает тебя по носу.
Чего стоит только начальная сцена, роскошно-пластическая, с изумительной светописью, с торжественным коитусом под музыку Генделя и замедленным низвержением ребенка в заоконную пропасть, полную парящих сказочно-крупных снежинок. Впору растеряться или истерически расхохотаться. Но растеряться не позволяет намеренно старательная фрейдистская пропись (вот тебе первая младенческая травма: дитя наблюдает совокупление родителей; вот тебе темное Оно, клубящееся в полузакрытых глазах Уиллема Дефо). А расхохотаться не дает возмущение: где же предел эстетизации, если даже фрикции, даже смерть ребенка она умудряется превратить в изысканный балет!
Красота изображения, свойственная Тарковскому, доведена у Триера до гламурности (многие кадры напоминают даже профанированные образцы такого гламура – «Возвращение» А. Звягинцева или монохромные фотографии Энн Лейбовиц). Отсылки к Дюреру, Брейгелю и Рембрандту, которыми насыщены поздние фильмы русского классика, заменяются в «Антихристе» цитатами из самого Тарковского. Причем, это делается так преднамеренно, что, скажем, знаменитые дожди «Зеркала», «Соляриса» и «Сталкера», проливающиеся откровением на головы героев, вызывают у зрителя не просветление, а подозрение: уже не пародия ли это? Чудовищные события фильма – смерть (но люди действительно умирают, и это страшно, тем более, когда умирают дети), безумие и членовредительство (но люди действительно порой сходят с ума, мучают и калечат друг друга) – вопиющим образом противоречат этой рафинированной красоте.
Справиться с этой провокацией возможно лишь двумя путями: или истребить в себе живое чувство и принять предельные состояния человеческой жизни только как символ, как эстетическую форму (чему уже поспособствовало телевидение, бесстыдно экранирующее все самое чудовищное и сокровенное). Или же взорваться возмущением против всякой эстетизации, против всякой символизации, даже такой высокой, образцы которой дает кинематограф Тарковского.
В конце концов ни одно искусство не стоит жизни. Провокации Триера напоминают нам об этом очень вовремя – на грани тотальной виртуализации мира. Наш Апокалипсис, скорее всего, будет выглядеть как роскошная компьютерная игра.
