Свадьба 1911 года
Хотите знать, в каких нарядах выходила замуж моя бабушка? Для первого дня, чтобы идти в городскую управу, был приготовлен строгий костюм из тонкой белой шерсти в узенькую черную полоску. В тон к костюму были подобраны скромная (по тем временам) шляпка, перчатки, ридикюль, ботиночки из мягкой кожи на шнуровке.
К свадебному ужину невеста вышла в кружевном белом платье с воротничком-стоечкой и длинным рукавом (невесте не полагалось обнажать шею и руки), в атласных башмачках.
А для свадебного завтрака на утро после первой брачной ночи вполне годилось шелковое платье кремового цвета с легким декольте и алой розой на поясе. Впрочем, право на красную розу невеста должна была подтвердить прошедшей ночью. Родственницы жениха бдительно следили за этим. Бабушке красная роза была прикреплена по праву, для нее это было очень важно. Впрочем, и имя бабушки было Роза, Розалия.
Все три туалета были парижские, самой последней для 1911 года модели.
Вы, наверное, думаете, что бабушка моя была из очень богатой семьи? Ничего подобного. Она была одной из четырнадцати детей розничного торговца углем, и до тех пор, пока не стала сама работать, ни разу не надела ни платья, сшитого специально на нее, ни ботинок, купленных ей по мерке. У бабушки был довольно большой для ее роста размер ноги, и она считала, что причиной тому обувь на несколько размеров больше, которую только и довелось носить в детстве, принимая, как эстафету, от старших сестер в расчете на то, что она еще и передаст ее младшим.
А комплект туалетов к свадьбе ей подарила хозяйка шляпной мастерской, где бабушка была работницей. Она незадолго до этого события ездила в Париж за шляпками и заготовками для шляп.
– Бабушка, – спрашивала я, изумленная щедростью эксплуататорши, – а, что, она всем делала такие подарки?
– Конечно, нет, – гордо отвечала моя бабушка, – она меня особенно ценила, часто говорила, что из всей мастерской только Роза Гринфельд может посадить на шляпу птичку колибри так, чтобы она была пришита крепко, но казалось, что вот-вот взлетит.
Шляпы в те годы были огромные, с широкими полями, усеянными обилием искусственных цветов, фруктов, перьев…
Я рассматриваю фото бабушки, сделанное еще до замужества.
Никогда не скажешь, что ученица в мастерской. Скорее – курсистка. Безупречно сшитое сложного, но строгого покроя темное платье с воротничком-стоечкой, из украшений – маленький медальон. На пышных волосах шляпа со средней ширины полями без украшений. То, что было модно, то, что изготавливали они своими руками, – шляпы-клумбы, сами они не считали возможным носить: это для женщин другого круга, других вкусов, других возможностей. С чего бы это скромная ремесленница вырядилась? Моветон, моветон …
А на снимках, где молодой, еще холостой дедушка один или с друзьями, та же картина: костюмы, воротнички, галстуки, мягкие шляпы – все хорошего вкуса, ладно сидит. Ничего бьющего в глаза, даже серебряные цепочки от карманных часов лишь слегка выглядывают из-за отглаженных отворотов пиджаков. Строгость и достоинство – стиль людей небогатых, но вполне самодостаточных. В этом кругу самым надежным путем наверх считали образование и для того, чтобы дать его детям, ничего не жалели.
«Но я другому отдана…»
Подтвердить право на красную розу бабушке было важно потому, что вся округа знала – жених – не первая её любовь. Когда бабушка была еще совсем юной, за ней ухаживал некто Володька.
Семья была против этого брака. И не потому, что Володька был русским, ведь и моя бабушка была крещеной (как это случилось, я еще расскажу). Нет, с этой точки зрения брак воспринимался бы совершенно естественно и церковью, и обществом, и семьей, поскольку в дореволюционных документах не национальность учитывалась, а вероисповедание. Но дело в том, что Володька был с точки зрения семьи «никто» – ни образования, ни профессии, ни своего дела. И ему было заявлено, что Розу ему отдадут, если он «встанет на ноги».
Володька взял с возлюбленной слово, что та будет ждать его, и исчез из Харькова.
Бабушка ждала его долго. Так долго, что к свадьбе пришла перестарком, – ей стукнуло уже 24 года. Жених был в курсе дела, но «от людей неудобно», сунули, кому надо, в городской управе, и в паспорте невеста помолодела на два года.
Жениха ей подобрала родня. Тихого, скромного, уже известного своими честностью и трудолюбием приказчика Вениамина Трохмана. Бабушка поупрямилась, но подчинилась воле семьи. Глядя на фото дедушки и бабушки, я удивляюсь бабушкиному упрямству. Ведь сама-то она красавицей не была, хотя и фигура отличная, и волосы русые, пышные, и глаза большие, серо-зеленые. Все дело портил нос – не то чтобы большой, но картошкой. А дедушка был очень, просто картинно красив, непонятно даже, почему он был таким тихим и скромным, мог бы стать сердцеедом: жгучий брюнет с правильными чертами лица, глаза темные, глубокие, усы – прямо-таки гусарские.
Поскольку были они с бабушкой разных вероисповеданий, брак их не был освящен религией. Они регистрировали его в городской управе. И прожили вполне дружно тридцать лет – до смерти дедушки во время войны.
И что интересно: когда бабушка была уже замужем, и ждала появления на свет моей мамы, вдруг, откуда ни возьмись, появился Володька. И сказал, что приехал за ней, что в Риге у него свое дело. Заверил, что будущий ее ребенок будет и его ребенком. Что гражданский брак легко расторгнуть, а они обвенчаются, и все будет хорошо.
Но бабушка моя заявила, что с ней связал свою жизнь порядочный человек, и она не имеет права подводить его. Хотя, что уж там говорить, Володьку она любила и любит.
Три матери
Ну, а теперь о том, почему бабушка оказалась крещеной. Ее мать вскоре после родов заболела, и малютку отдали кормилице, крестьянке-украинке, у которой умер ребенок. Женщина эта захотела оставить девочку себе и окрестила ее, думая, что крещенного ребенка назад в еврейскую семью не возьмут. Но семья все же забрала маленькую Розу, когда она уже перестала нуждаться в грудном молоке, а у моей бабушки оказалось три матери: та, что родила, но умерла, когда Роза была еще маленькой, очень любимая мачеха – родная младшая сестра ее мамы и крестьянка Маня, с которой родственные связи не прерывались до самой войны. Войны, начавшейся в 1941 году, это надо уточнить, потому что по бабушкиной судьбе круто прошлись еще и первая мировая, и гражданская. И сказать, какая из трех войн была страшнее, я не могу.
Жизнь ее была, как у многих, но назвать бабушку «простым человеком» не получается. Когда я однажды прочитала где-то «человек штучной работы», я поняла, что это самое верное определение для моей бабушки.
Наверное, природа одарила ее щедро. Выросшая на Украине, в русскоязычном Харькове, в еврейской семье, она совершенно одинаково, то есть свободно, чувствовала себя в языковой среде и культуре каждого из трех народов. Причем по-русски она говорила без южного «гэканья», а как дикторы Московского радио. Фольклор трех народов был для нее одинаково родным. И русские романсы, и украинские песни, и «Варенички» на идише она пела одинаково свободно. Наверное, она была очень одарена музыкально, это ей и в языковой точности помогало, ведь она даже, когда ей перевалило за восемьдесят, еще и французский, когда-то в гимназии изучавшийся и никогда в жизни не пригодившийся, помнила немного, и латынь.
Оперные арии, опереточные и эстрадные куплеты, шансонетки, городской и приблатненный фольклор наряду с комсомольскими песнями, все шло в дело, когда бабушка стояла у плиты или орудовала в комнате веником. Иногда это выглядело комично: старушка за восемьдесят, в косыночке и теплых носках, напевает не без изящества:
Я – куаферша,
И тем горжусь.
Лишь для мужчин я,
Дам я боюсь.
Мужчин я нежу,
глажу, брею
Ручкой опытной своею ...
Или:
А он ей бонбоньерки преподносит,
И каждый пальчик хочет целовать,
Мадам Люлю пощады просит ...
Если уж о ком можно сказать «с песней по жизни», так это о моей бабушке.
Как, впрочем, и с книгой. Бабушка была очень начитанной. За восемьдесят шесть лет много можно успеть прочитать, если есть к тому привычка.
Что такое «девочка из хорошей семьи»
Мне повезло. Я не знала ни яслей, ни детского сада. Я выросла с бабушкой. Это совсем не означает, что детство мое было легким. Оно в основном проходило в очередях – бесконечных круглосуточных очередях военного и послевоенного времени. Когда бабушка умудрялась меня воспитывать, я не знаю, но воспитывала довольно категорично.
Так, например, мне постоянно напоминалось, что я девочка из хорошей семьи, поэтому не должна делать ничего неприличного. А «неприличным» считалось многое: лгать, брать чужое или что-то без спроса, читать чужие письма, обижать кого бы то ни было, лезть в чужую жизнь. Девочка из хорошей семьи должна была прилежно учиться, не дерзить, быть всегда доброжелательной. Девочке из хорошей семьи не пристало стараться выделиться среди других и вообще привлекать к себе внимание, быть назойливой. Просить что-либо у посторонних можно было только в самых крайних случаях и то, если выполнение просьбы не доставляло им труда. Полагалось быть разборчивым в выборе друзей и компании, общества людей непорядочных избегать. Считалось неприличным делиться своими неприятностями и проблемами с кем-либо, кроме самых близких друзей, и делать это можно было лишь так, чтобы у них не возникло ощущения, что ты обращаешься к ним за помощью. Вообще неприлично ставить кого-либо в неловкое или затруднительное положение.
А еще девочке из хорошей семьи нельзя было краситься, уделять чрезмерное внимание одежде, носить украшения (дорогие нам не по карману, а дешевые – это дурной тон), пользоваться духами (по той же причине), строить глазки, сидеть, развалившись или сгорбившись, сидеть с раздвинутыми или скрещенными ногами, жаловаться на зубную боль, плохое пищеварение, да и вообще на болезни, первой начинать разговор за столом или в компании, где есть люди старше тебя, брать с блюда первый или забирать с него последний кусок, брать самый большой кусок, соглашаться отведать спиртное, даже если очень уговаривают. Водки порядочная женщина даже в зрелом возрасте пить не должна, для нее существуют только сухие или сладкие вина. Захмелеть в обществе – позор.
Но главное, это повторялось чаще всего, не компрометировать себя обществом людей «непорядочных». Бабушка отличалась широтой взглядов и терпимостью. Но не до предела.
И предел этот касался людей «непорядочных». Она, к которой ходил весь наш четырехэтажный дом (кто попросить совета, кто погадать, кто просто поговорить), узнав о нехорошем поступке человека, с которым еще вчера была в самых приятельских отношениях, могла резко прекратить с ним общаться. И когда я или мама пытались убедить ее, что надо проще смотреть на такие вещи, что она усложняет жизнь и себе, и нам, обычно отвечала, что в ее время людям непорядочным отказывали от дома и не подавали руки, и это заставляло людей думать, прежде чем поступать плохо. «Отказать от дома» звучало в коммуналке довольно забавно, ведь даже двери нашей квартиры не запирались.
Мои друзья, когда приходили ко мне домой и не заставали, шли прямо к бабушке. Я прихожу, все что-то жуют, пьют чай, травят анекдоты, хохот, бабушка верховодит компанией. На меня – ноль внимания.
О хлебе с маслом и без
Я многому не научилась у бабушки, которая умела всё. Жаль, ведь бабушка была из рода ремесленников, Эти умения были, наверное, заложены в ней генетически. Мама, выросшая в красной косыночке комсомолки 30-х годов, была классным специалистом в своей профессии, но из женских умений почти уже не владела ничем. Когда мы остались без бабушки, мне пришлось взять в руки дом и на ходу осваивать то, чем могла бы не спеша овладеть в детстве.
Помню, как мы с бабушкой пошли забирать из починки туфли. На углу Красной и Сони Кривой, там, где сейчас скверик за кинотеатром «Урал», была маленькая мастерская, работал в ней инвалид. Бабушка обратила внимание, что набойка прибита криво, и попросила переделать. На что сапожник заявил, что те, кто думают, что больше, чем он, понимают, пусть сами и чинят себе обувь.
Вдруг бабушка как-то бедром спихнула мастера с низенького, обитого кожей табурета, села на его место, насадила босоножку на лапку, одним рывком сорвала с каблука злополучную набойку, бросила в рот пригоршню гвоздей, ловко вбила их один за другим в кусочек резины, прижатой к каблуку, заточенным под острым углом ножом срезала лишнее…
– Ну, мадам, – ошеломленно выдохнул сапожник, вы в нашем деле имели бы кусок хлеба с маслом.
Почему он обратился к бабушке «мадам», несмотря на потрепанный платочек и тряпичные «баретки», я не знаю. Но бабушка, встав с табурета, ответила ему холодно, словно отмеряя дистанцию между собой и им:
– А вы у нас в Харькове на хлеб бы еще заработали, а на масло – уже нет!
Я вспоминаю бабушкино умение изворачиваться, но кормить семью вкусно. Когда говорят, что раньше всё было, я вспоминаю, что нам-то красная рыба, хорошее мясо, копчености, дорогие конфеты были не по карману. Выручал Элеваторный рынок, цены там были ниже магазинных, а к концу торгового дня можно было и вообще по дешевке купить озерную или речную рыбу, ошметки мяса, начинающие увядать овощи. Бабушка превращала всё это в пищу богов.
Бабушка не могла видеть рядом голодных детей. Даже на встрече, посвященной 50-летию окончания школы, мои одноклассницы вспоминали пирожки с картошкой, а то и с ливером, которые бабушка пекла на весь класс. Трое соседских детей выросли на её борщах и супах.
А когда у нас перед зарплатой совсем не оставалось денег, бабушка пекла торт «Наполеон». На него нужны были только мука, яйца, немного молока и сахара для крема. Это в доме все-таки было.
На диван и кровати стелились хрустящие простыни, и на них укладывались тончайшие коржи. В заварной крем добавлялось немного ванили. Торт получался очень высоким. Но есть его полагалось только на следующее утро, когда он оседал, становился низеньким, пальца на два Высотой, и пропитанные кремом коржи таяли во рту.
Бабушкино сердце
Один раз бабушка не выдержала не прекращающейся всю ее жизнь битвы за выживание. У нее украли карточки на декаду, и она пыталась повеситься, ее буквально вынули из петли. Это было уже после войны.
Крещенная во младенчестве и отторгнутая посему от религии, исповедуемой в семье, бабушка выросла атеисткой. Что не помешало ей стать достойным человеком. О боге она говорила, что если он и есть, то для всех людей один. Только называется по-разному. А можно его назвать Совесть. И еще она верила в высшую справедливость, что за все воздается человеку, за хорошее и за плохое. И не где-нибудь, а здесь на земле.
Бабушка знала, что умрет от рака. А как же иначе быть может, если и мать ее, и мачеха (а они были, как помните, родными сестрами), и все ее братья и сестры, те, кого не унесли войны, умерли от различных видов рака, а у нее самой с молодых лет огромный жировик на левом плече …
И действительно, в семьдесят пять лет обнаружили у бабушки рак пищевода, настолько запущенный, что уже некротические явления начались. Положили бабушку в больницу, нас предупредили, чтобы никуда не уезжали, дело нескольких дней – смерть неизбежна. Но вскоре выписали. Мы не возражали, лучше уж ей дома умереть.
На следующее утро после возвращения бабушки мама ушла на работу, я – что-нибудь купить поесть. Возвращаюсь, нет бабушки. Бегу по соседям, думаю, что стало ей плохо и кто-то вызвал «скорую». Нет, никто ничего не знает.
И тут в комнату влетает бабушка, счастливая, с авоськой, полной яиц. Оказывается, только я ушла, и она – за дверь. Пробежалась по всем очередям, где знали ее еще с войны. А там-то думали, что Абрамовна померла, на радостях дали ей яиц без очереди взять.
С тех пор бабушка прожила еще одиннадцать лет. И лишь иногда говорила мне: «Ирка, стукни меня по спине, что-то там внутри застряло». Еще за год до смерти она не отказывала себе в удовольствии пройти круг в вальсе, если у меня собирались друзья, и мы танцевали.
Умерла она просто от старости. Умирала несколько дней, мешало здоровое сердце. Врачи удивлялись: в таком-то возрасте совершенно юное сердце, как у пионерки.
Откуда такое сердце? Ведь страшно подумать, что только ни перенесла она за свою жизнь: три войны, две революции, погромы, голод на Украине, эвакуацию, голод военных и послевоенных лет. Сколько раз она теряла все нажитое, начинала на новом месте с нуля …
Мы жалуемся на жизнь, на то, что именно нам достал ось бремя перемен, удручены, что не можем вписаться, найти место в новых реалиях.
Бабушке тоже довелось пережить смену общественного строя.
Да еще более болезненную: от капитализма к социализму. Ломка пострашнее нынешней.
А бабушка моя, маленькая и хрупкая, как та птичка колибри, умудрилась не только выжить, сохранить детей, но и оставаться яркой, украшать, делать радостнее жизнь тех, кто ее знал.
Что бы мне ни говорили врачи о замедленном росте опухоли в преклонном возрасте, я уверена, что бабушка выжила исключительно благодаря своему оптимизму и жизнедеятельной натуре.
И когда мне трудно или страшно, я вспоминаю бабушку и ее присловье: «Могло буты гирше». И верю, что выживем.