Вадим Соловьёв

Первый губернатор

В облисполкоме, где работала Валентина Соловьёва, начиналось какое-то совещание. По лестницам поднимались серьезные чиновники и люди в форме, аккуратно обходя жену и дочь председателя горсовета. Не здороваясь, не замечая. Ирина бросилась в горсовет. Соловьёв увидел дочь: «Ирина, уезжай немедленно за город, домой нельзя. Главное сейчас — сохранить внучку».

«Мы хорошо понимали в тот момент, что если что-то пойдет не так, папу арестуют. Ему не простят неподчинение властям», — вспоминала Ирина.

Вадим Соловьёв вырос в очень бедной семье, в коммуналке на Киргородке. Заводская слободка, отец работает на ЧТЗ, устает. Мама в войну сколачивала ящики, в которые укладывали снаряды для «Катюш», на морозе с утра до ночи, с тех пор много болела. Голодуха-разруха послевоенная такая, что картошка с маргарином — это очень хорошо, а штаны приходится подвязывать, чтобы не свалились. Во дворе старшие пацаны учат жизни, и прав тот, кто сильнее. Вадим рано научился драться, чтобы защищаться самому и сопли не распускать.

Что такое хорошо и что такое плохо, постигал эмпирически. Простые вещи оказывались самыми сильными. Не смог отбиться — плохо, предательство — плохо, заплакал — совсем худо. Не пожаловался — хорошо, честность — хорошо, полагаться только на себя — правильно. «Жили трудно, как все вокруг», — неохотно рассказывал о детстве много лет спустя сам Соловьёв. Не любил вспоминать, как рос мальчишкой. И вообще всегда скупо говорил о себе.

— В отличие от всех нас, Вадиму дома никто не давал хороших книг и по душам не говорил, — вспоминал Вячеслав Липский, многолетний соратник Соловьёва, его советник и друг. — У него никогда не было поддержки. Мальчишка с рабочей окраины. С неба на него ничего не свалилось, это точно.

Первую зарплату получил в четырнадцать лет, отдал матери. В семнадцать окончил машиностроительный техникум, поступил на вечернее отделение автотракторного факультета в ЧПИ и сразу пошел на завод. В девятнадцать молодой мастер ЧТЗ во главе колонны на праздничной ноябрьской демонстрации нес знамя Танкограда. В то утро у Вадима поднялась температура под сорок, но это не значило ровным счетом ничего — ему доверили нести знамя как лучшему мастеру ЧТЗ, выбрали из тысяч. Как он мог подвести? Соловьёв был лучшим старшим мастером на производстве танковых моторов, знал наизусть все марки стали — и спустя полжизни ночью разбуди, расскажет, из какой стали башня тяжелого танка Т-10, из какой — мотор. За ним, юнцом безусым, ночью посылали машину в сопровождении военизированной охраны, если оборудование в цехе выходило из строя.

Целеустремленный, работящий, идейный — идеальный образ советского человека. Родом из заводского барака, с идеалами правды и справедливости, Соловьёв был как будто создан для восхождения по комсомольской лестнице. Это был его социальный лифт. В двадцать лет Вадима Соловьёва принимают в партию и избирают секретарем цехового партбюро.

…На площади Революции стихийно собрался митинг, тысячи людей. Автор этих строк тогда была корреспондентом газеты «Комсомолец» и делала репортаж с площади. Темноволосый невысокий человек стоял на трибуне и максимально четко говорил собравшимся, что горсовет Челябинска выступает за демократические преобразования, и возврата к прошлому не случится. Ему кричали «Ура-а!». Он был спокоен и уверен, его голос действовал как хорошее успокоительное, несмотря на адреналин в воздухе и ожидание непонятно чего, но бесповоротного.

В это время решался вопрос об аресте Вадима Соловьёва, как и всех соратников Ельцина в крупных городах СССР. В это время офицеров Челябинского автомобильного училища предупредили о возможном подавлении недовольных граждан силой, если ГКЧП отдаст приказ. Военные отказались. Соловьёв ночевал в горсовете все эти тревожные дни, пока качалась страна. Утром 21 августа позвонил домой: «Слава Богу, мы победили». Над Челябинским горсоветом подняли трехцветный российский флаг, приспособив на самодельное древко.

…Впервые Вадим Соловьёв попал за границу в 1972 году, на Олимпиаду в Мюнхен. Как рассказывают близкие, вернулся обалдевший. Он увидел социально ориентированное общество: «Люди нормально живут!», и никакого звериного оскала капитализма. Увидел, как заботятся о стариках и детях, как чисто на улицах, как приветливы люди, как много продуктов, нет никакого дефицита и очередей. Враждебное нам общество развивалось самым гуманным образом и реализовывало советский принцип «Все для блага человека».

Это было странно. И для молодого коммуниста-ленинца, убеждённого, что социализм — лучшая социально-экономическая модель, здравая немецкая реальность стала абсолютно новым переживанием. Человек ответственный и дотошный, Соловьёв должен был разобраться, почему так. В чем подвох?

Коллеги и соратники Вадима Павловича рассказывают, как постепенно происходила смена его взглядов. Он много путешествовал в страны Восточной Европы по комсомольской линии, у него было время сравнивать и задавать вопросы. Дома, вспоминает Ирина, свободно обсуждали любые темы. Слушали «Голос Америки» и «Голос Свободной Европы». Соловьёв, разумеется, никогда не был диссидентом. Но как человек прямой он хотел оставаться с собой предельно честным. Он должен был сам дойти до сути, найти ответы на вопросы, которые не давали покоя.

25 июля 1980 года Вадим Павлович переезжает в Москву на работу в аппарат ЦК ВЛКСМ, становится заворгом ЦК. Должность крутая — именно заведующий отделом комсомольских органов в ЦК решал кадровые вопросы во всех областных и республиканских комитетах комсомола.

В первой половине 1980‑х Вадим Соловьёв имеет возможность не только часто бывать в Европе и Америке, но и наблюдать все закулисные игры партийно-комсомольского актива. В эти же годы он учится в Академии общественных наук при ЦК КПСС, слушает курс основ политэкономии. Жадно читает экономистов и философов: Шмелева, Клямкина, Абалкина, Лациса, Травкина, тонны публицистической и экономической литературы о постиндустриальной экономике. Пишет дипломную работу об экономических моделях капитализма, опираясь на труды американских и западноевропейских ученых.

Это время тектонических сдвигов в его мировоззрении: преданный делу партии, Соловьёв вынужден признаться себе, что в партхозсистеме как минимум надо что-то подправить. Он стал, по сути, антикоммунистом, вероятно, даже не осознавая того. Врожденная прямота и внутренняя правда, которой он следовал всю жизнь, вела его и тогда.

В 1984 году он возвращается в Челябинск и 1986-ом становится первым секретарем горкома партии. Как вспоминают соратники Вадима Павловича, это был боевой горком. Площадка для дискуссий. Открытый в любое время дня и ночи. Никакой охраны на входе. Впрочем, милицейского кордона не было и в администрации области, когда он стал губернатором.

Сотрудники горкома партии были готовы переделать мир или хотя бы город. Просто нужно во главу угла ставить человека, а не государство. Нужна многоукладная экономика, многопартийная система, частная собственность. Ирина Соловьёва вспоминает, как отец предложил открыть отдел в Центральном гастрономе, чтобы бабушки могли сдавать для продажи яблоки, помидоры, ягоды… Такая милая и безопасная мини-реформа, но нет, обком строго не одобрил. Никто тогда и предположить не мог, какие глобальные экономические сюжеты предстоит пережить и Центральному гастроному, и бабушкам, и стране.

На одном из партсобраний на ЧТПЗ первый секретарь горкома Вадим Соловьёв открыто говорит, что мы должны строить такое общество, которое возьмет лучшее от капитализма и социализма. Это было принято называть социал-демократией, и звучал наивный термин по тем временам, как бомба. Но уже пришел к власти Горбачев, уже расшатывался колосс, уже подламывались столпы и гнулись скрепы. И воздух был каким-то другим, как будто над страной распылили эйфорический веселящий газ.

— В 1988 году, когда только начали открывать архивы КГБ, — рассказывала Ирина Соловьёва, — информация о судебных процессах 1930‑х годов стала доступной. Я помню, как папа однажды вечером пришел домой с заседания Комиссии по делам жертв политических репрессий. У него лицо было зеленого цвета. Он сел рядом со мной и сказал: «Я не могу тебе сказать всего, потому что это очень страшно. Расстреливали прямо в подвалах. И эти люди… они были ни в чем не виноваты».

Вадим Соловьёв инициирует раскопки на Золотой горе. В конце 1980‑х это еще весьма дерзко даже для партийного лидера. Сотрудники КГБ были против и настаивали, что там нет расстрелянных, только люди, умершие во время эпидемии, поэтому из-за опасной инфекции трогать останки нельзя. Археологи Геннадия Здановича проводят первые изыскания и находят галоши фабрики «Красный скороход» (а это знак того, что события имели место после 1927 года), находят шинель, завязанную над головой, — так называемый «пузырь», пытка для военных 1937 года… Становится понятно, что там никакие не зараженные. За раскопками следит весь город.

В 1989 году на торжественную панихиду в Челябинск приезжают Андрей Сахаров и Галина Старовойтова. Сахаров, вспоминают очевидцы тех событий, был в изумлении: горком партии действовал вопреки КГБ.

Октябрь, 1991 год.

— Вечером дома раздался телефонный звонок, папа взял трубку. Поговорил коротко, обернулся к нам с мамой и сказал: «Меня только что назначили главой администрации Челябинской области», — рассказывает Ирина Соловьёва.

У Соловьёва, как утверждают все его друзья и соратники, была фантастическая убежденность в необходимости реформ, вера в волшебную формулу «Рынок все решит». Он дружил с Гайдаром, был горячим адептом идей младореформаторов. Полагал, что чем быстрее заработают рыночные законы, тем быстрее мы построим счастливое и справедливое общество и войдем в топ развитых стран мира. Соловьёв всю жизнь делал только то, во что верил.

«Отпускайте цены срочно!» — звонил он Гайдару в конце 1991‑го, когда в магазинах осталась одна морская капуста. Бывали дни, когда в четыре часа дня мэр Вячеслав Тарасов докладывал: «В городе нет муки, завтра утром в магазинах не будет хлеба». И губернатор садился на телефон, звонил на элеваторы, кому-то в министерство, разворачивал фуры с мукой, направлял в город. «У него была бульдожья хозяйственная хватка», — говорили о нем коллеги.

Трещала вся система, ломалась по живому. Государственный заказ предприятиям был отменен. Десятки заводов останавливались. В небольших городах это было гуманитарной катастрофой. Вдоль трасс выстраивались вереницы торговцев: трудящиеся пытались превратить самовары-резиновые сапоги-кастрюли в зарплату. Директора предприятий, депутации от трудовых коллективов, от профкома, от завкома шли к губернатору, а к кому еще: дайте денег! нечем платить зарплату! нет сырья, нет материалов!

«Как я могу дать вам деньги из бюджета? — объяснял губернатор. — Там зарплаты бюджетников. Откуда в администрации сырье? Обращайтесь в отраслевые министерства. Учитесь работать по-новому!»

Как по-новому, мало кто понимал. Вероятно, и сам Соловьёв до конца не понимал. Да, теоретически рынок все решит, но когда? Что делать сейчас с голодными городами? Как заводы запустить заново? Что отвечать на вопрос «Чем мне кормить детей?». Делегаты возвращались на заводы и говорили: губернатор денег не дал, ему наплевать на наши проблемы.

Никто не был готов к такому экономическому шоку на пути к экономическому благоденствию. Иллюзия волшебных самопроизвольных перемен рухнула. Когда будет лучше? — вот главный вопрос тех лет.

Соловьёв, бледный от перегрузок, формулировал, как привык, жестко и рационально: «Не в этом году и не в следующем. Будет только хуже». И объяснял, почему. Идет системная перестройка, по сути — экономическая катастрофа. Надо затянуть пояса. Никто вам ничего не должен. Надо строить работу на новых принципах, а не просить на пропитание. Думать надо, когда рожать.

Последняя фраза — растиражированная и много раз перевернутая — стала Соловьёвским клеймом. Она была сказана на встрече с жителями одного из сельских районов, и ничего в ней не было криминального: любой взрослый человек должен осознавать свои возможности перед тем, как заводить семью и детей. Он повторил бы ее в точности до запятой, потому что он так думал.

Соловьёв был прагматиком и всегда говорил ровно то, что хотел сказать, а не то, что от него хотели услышать. В этом смысле он был неправильным политиком. Он не упаковывал горькую пилюлю в сладкую конфетку. Считал, что люди должны понимать, что происходит, и поэтому надо быть с ними предельно честным. Надо все четко объяснить, и тогда они поймут.

Его команда, тот же Виктор Христенко, говорили: «Давай помягче. Скажем, что это временные трудности. Скоро все наладится и будет лучше». Соловьёв парировал: «Ну какое помягче? Как получше? Зачем врать? Не будет лучше ни через год, ни через два».

Шли по-над пропастью.

Проблем было столько, что непонятно было, что главное. Начать решили с торговли. Вадим Павлович приказал заместителю главы администрации Челябинска Михаилу Нуждину открывать рынки на каждом пятачке, и тот отчитывался как боевой офицер: «Сегодня открыли еще три точки!». Разрешили торговать кому угодно чем угодно и как угодно. Преподаватели пединститута привозили из Курганской области мясо и торговали в институтском гараже. Советник губернатора профессор Липский стоял в очереди, чтобы его купить. Все жили одинаково.

Рынок на площади Революции появился именно тогда. Первым торговым кооперативам радовались как спасителям. Первых частных собственников — производителей продуктов встречали как героев. За два года появилось 350 предприятий, производящих мясопродукты. Приезжали с визитами московские делегации и затаривались в Челябинске. «Ого! — говорили, — да у вас с продуктами лучше, чем в столице».

По количеству частных пищевых предприятий Челябинская область стала одной из лидирующих в России. По темпам приватизации предприятий торговли и бытового обслуживания наша область опережала большинство регионов. К 1994 году Челябинск забыл, что такое дефицит. Никто в администрации не считал, сколько муки завезли и сколько туалетной бумаги не хватает. «Не случилось голода», — как об одном из главных достижений много лет спустя говорил Соловьёв.

Началась эпоха приватизации и чековых инвестиционных фондов. Губернатор вошел в жесткий клинч с Владимиром Головлевым, председателем областного комитета по управлению имуществом. Но тот подчинялся лично Анатолию Чубайсу, и губернатор не имел никакого влияния ни на него, ни на перераспределение собственности. Но даже несмотря на это, даже несмотря на то, что от романтической эйфории не осталось и следа, первый губернатор оставался приверженцем идей свободной рыночной экономики.

Как он держался? На теории маленьких шагов. На ежедневных, пусть незаметных успехах. Цеплялся за точечные задачи, даже уличного масштаба. Стресс, который он переживал, для него, мальчишки из Киргородка, был в принципе рабочим состоянием. Соловьёв всегда был собран, сдержан, максимально конкретен. Любую встречу укладывал в десять минут.

Он понимал, что России до постиндустриального общества европейского образца как до Луны. Что мы теряем целые отрасли, особенно наукоемкие. Что шок, который переживает страна, травматичен, но зато необратим. Что результат реформ отложен на много лет, и пока даже абрис неясен, но надо пройти точку невозврата — и это как раз его, губернатора, задача. Кто-то должен был ввязаться в эту историю.

23 декабря 1996 года в три часа ночи Вадим Павлович Соловьёв собрал вещи в своем кабинете на Цвиллинга, 27. Утром все сотрудники администрации, от вице-губернаторов до уборщиц, собрались в актовом зале. Вадим Павлович вошел, зал встал и стоя аплодировал своему шефу. Вадим Павлович поблагодарил всех за честную работу. «Ну, все, привет!». И ушел.

Понимал ли он и его команда, что выборы 1996 года они неминуемо проиграют? Да, пожалуй, понимали. Это злое голодное время смело бы любого губернатора. Соловьёв в узком кругу часто повторял фразу, что революция пожирает своих детей. Он был спокоен. И на вопрос соратников: «Может, мы что-то делали не так?» отвечал: «Нет. Мы все делали правильно». И годы подтвердят его правоту.

Он ездил на встречи с избирателями, его освистывали. Но он считал, что раз он отвечает за область, то должен честно довести до людей свою позицию.

— Было очень обидно за Вадима Павловича, — говорит первый помощник главы администрации области Леонид Коваль. — Он почти преодолел гору. Тем, кто пришел к власти после него, оставалась пара шагов до вершины. Он провернул тяжеленные вопросы. Он был просто находкой для Челябинской области. И остался неоцененным.

— Экономический подъем области после 1998 года — это во многом результат работы команды Соловьёва, — считает политолог Александр Подопригора, работавший аналитиком в администрации первого губернатора. — Была создана основа инфраструктуры новой экономики и сохранена имевшаяся индустриальная, кадровая база. Начало было положено.

Вадим Соловьёв ушел в отставку, когда ему было сорок девять лет. В момент, когда создавались миллиардные состояния и у первого лица области были гигантские возможности приобрести условный свечной заводик, Соловьёв не построил никакой бизнес-империи. Его личные интересы никогда не имели отношения к его статусу. Ему некуда было уходить. Он не был богатым и не стал богатым.

Как сказал один из сотрудников администрации первого губернатора, «Мы были наивными и слепыми по сравнению с теми, кто пришел за нами».

Соловьёва вычеркнули из политической повестки региона, что было понятно, да и страны. Экс-губернатор закончил курсы арбитражных управляющих (ходил на лекции в ЧПИ), поднимал из кризиса завод имени Колющенко, входил в какие-то общественные советы, но все это… был не его масштаб. Карьера закончилась. В пятьдесят лет он, по сути, оказался не у дел.

Школа барачного детства научила переносить трудности стоически, не ныть, друзей не предавать. Наметил цель — иди. Делай то, что считаешь должным. Не грузи людей своими проблемами. Он был не из тех, кто умеет продавать себя. Это был его принцип — не просить.

Никто не слышал от Соловьёва ни жалоб, ни недовольства своим положением после 1996 года. И даже когда речь шла о деятельности новых губернаторов, Вадим Павлович тему не поддерживал.

Вадим Соловьев остался в истории Челябинской области человеком с безупречной репутацией. И после отставки он сохранил достоинство и ровность осанки. Откликался на любые предложения о сотрудничестве, если полагал, что его опыт будет полезен. Каждый день был плотно и четко расписан. Соловьевская прямота и строгость в оценках, которые казались такими неуместными в годы экономического перелома, стали камертоном для людей, близко знавших первого губернатора. Образцом честности и веры.