Два дня
колонка редактора
Текст: Лана Литвер
Однажды нам было по 19 лет, и мы поехали в Питер. Это было зимой, и ехали мы на электричке из какого-то Подмосковья, потому что в этом Подмосковье познакомились с Юлькой. Юлька училась в Питере, в институте театра, музыки и кинематографии на настоящего кинорежиссёра.
— А поехали.
Вообще-то мама учила меня всё планировать заранее, но я решила быть взрослой. Денег у нас было много, примерно три или четыре рубля.
В Питере было очень холодно, ветер дул насквозь и сразу в мозг (какая шапка, шапка — это скучно), из глаз сами собой прорезались слёзы, так романтично. Юлька была рыжей, длинноногой, в длинном толстом шарфе и всё время придумывала приключения. Мы шли по серым проветренным набережным, спотыкаясь о сугробы, размахивали руками и всё время хохотали и подпрыгивали.
В Юлькину общагу нас не пустили, поэтому мы пошли в театр, такой самодеятельный театр под названием «Театр дождей», и молодой парень по имени почему-то Ксюха, пустил нас через запасной вход или выход и дал табуретку. Спектакля я в состоянии проветренной одухотворённости совсем не запомнила, стыд такой. Но конечно, он был прекрасный.
В общагу мы попали поздно ночью, каким-то хитрым обманом, и обнаружили, что совершенно нечего есть. Ну кто думает об ужине в 19 лет. Проверили все тумбочки и шкафчики и обнаружили банку чёрной икры. Чёрной, клянусь! Юлькина мама из Донецка прислала на Новый год посылку с сокровищами, и вот — она осталась. И засохшие две булочки по счастью мы тоже нашли или попросили у соседей. Мы закатили роскошный пир: как бы бутерброды-канапе с чёрной икрой и всё. Это было очень вкусно, солёно и божественно. Шампанское было у нас внутри. Я точно помню, что играла музыка, что-то французское, конечно, пластинка, она лирически шуршала, но никакого проигрывателя у Юльки в общаге не было.
Юлька рассказала про деда. Дед был поэт или писатель и бомж. Он дружил с Юлькой. Дружба заключалась в том, что он читал ей стихи, а Юлька приносила ему хлеба и одноразовой лапши. У деда были рукописи гениальных романов, которые ему запрещали печатать. Он сказал, что оставит их в наследство, а Юлька по ним снимет фильм.
Деда мы встретили на следующий день, он был волосат, вонюч и шамкал, настоящий непризнанный писатель. Он читал и нам свои стихи, наверняка, прекрасные, я опять ничего не запомнила. Юлька смотрела на него и обожала.
А дальше ничего не было. Ну то есть, было, мы бежали на вокзал, ветер дул в голову, ужасно хотелось есть, мы опаздывали и по законам жанра должны были опоздать, ввязаться в новое приключение, встретить гениального музыканта, всю ночь играть с ним, например, на трубе, например, на крыше — но нет, неправда, не было такого.
Ничего не было дальше. Ни дедовских гениальных романов, ни Юлькиного гениального кино (Юлька стала журналистом на НТВ). Спустя много лет я понимаю, что это, в сущности, и неважно. Разве только осуществлённые замыслы имеют значение? Юлька могла снять фильм, дед мог написать неопубликованный роман — но всё это была бы совсем-совсем другая история, новая. А мне нравится эта, случайная, ветреная. Я понимаю, что финал и не нужен. Ни этой истории, и ни какой другой. Пусть длится, сколько есть.
Мимо вагона протекали поля и леса, текла наша волшебная вагонная беседа, реки текли в море, как текут всегда, каждую минуту, и к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь.