+7(351) 247-5074, 247-5077 info@missiya.info

..театр?..
театр — это категория состояния.
…(ты слоняешься по квартире. думаешь о каких-то глупостях. гладишь кошку. флиртуешь с зеркалом. слушаешь радио. давишься крыжовником. ревнуешь)…

Константин Райкин

но —
разве можно высказать самоё себя и не слукавить?.. это всё равно, что доподлинно знать, где именно в данный момент обретается твоё «я». с какими инстинктами оно водит дружбу и делит ложе… пять минут назад ты был совсем не тем, что ты сейчас. и уж, конечно, не тем, которым был до того. ты всё время «другой другой». тебя «теперешнего» (разлинованного как рулон миллиметровки) и тебя «когдатошнего» отделяют сотни тыщ вёрст мыслей, мегатонны ощущений…

но —
ни одна цивилизация не в силах зачеркнуть твою природу. карандаш ты по-прежнему держишь как копьё. и, всякий раз, вонзая грифель в чертёж, смотришься в эту бездну… и ликуешь. там заканчивается «одно» начинается «другое». и однажды тебе приходит в голову, что эта отметина-вмятина-точка, и есть, собственно, единственно-верное решение того экзистенциального уравнения, каждое неизвестное которого являет: то лик её. то лицо. то личину. ты торопишься запечатлеть своё открытие,

но —
нацарапанное наспех предложение, едва скользнув за «грань» (которая не более чем линия, преломившаяся в себе), уже стартует «Формулой 1» на трассе «вечность». в тебе зреет смутная догадка: времени нет… нет вообще (!). оно существует только в контексте этой всё под себя подминающей формообразующей (или — деформирующей?..) «точки». а вне её?.. как обозначить это происходившее с тобой не дающее покоя «было»?.. как настоящее продолжительное??? отчего же ты никогда не успеваешь сказать, что чувствуешь сейчас?.. прошёл всего лишь миг, а ты уже чувствуешь «другое» и «иначе». слова не поспевают за тем, что, быть может, в тебе важнее всего. как свора гончих идут они по следу,

но —
разве можно настигнуть то, что не имеет очертаний?.. ощущения пугливы и застенчивы. — а что если… застать врасплох уединившуюся парочку?.. ты начинаешь думать об этом. мысли множатся с невероятной скоростью. они загромождают собой пространство. теснятся. переругиваются. образуют заговоры, коалиции. и то и дело возводят ту или иную в степень n.

но —
не успевает одна нацарствоваться всласть, в преемницы ей метит уж другая. а потом коронуют третью, четвёртую… сто восемьдесят восьмую… двухсотую. и вновь свергают. и вновь возводят на престол. и только мудрая (из тех, что знает цену (…)), сама своё готовит отреченье. в пользу блистательной и гениальной той… которой предстоит ещё родиться.
как «вечный жид» скитается твоё «я», обивая пороги тебя «когдатошнего», «теперешнего», «сиюсекундного».

…театр?…
театр так же не ведает покоя. он постоянно «на пороге». а всё «до» его и всё «после» (двери-занавес-кулисы) — это, в сущности, те же скобки, которыми математика отдаёт дань точности. «что» — в скобках. «как» — за ними.

…театр…
театр — это бесконечное множество. бесконечно-больших, бесконечно-малых величин. их отражений. преломлений. соитий. то есть всех тех точечных попаданий в суть (человека. вещей. явлений.), где мерилом высшей точности выступает поправка на погрешность. ту самую, которая, как известно, — в периоде.
искусство не выносит «общих мест». оно неточностей бежит…

Они не могут друг без друга. И потому каждый раз — в одно и то же время — из пункта A (гримуборной) выходит Актёр, а из пункта B (гардеробной) выходит Зритель. Их «навстречу» предопределено. И как бы ни отклонялись они от курса (лестничные марши, туалетные комнаты, буфетные стойки, стенное трюмо), кривая неизменно выводит первого — за кулисы, второго — в фойе. Ибо движет ими то предощущение близости, диктат которого сводится к одному: быть в нужное время, в нужном месте.

°°°
«Денечка, Глаша… стоп, стоп, ребятки. В этом месте, скорее всего, будут аплодисменты, поэтому притормозите здесь слегка. Выдержите паузу… да, вот так… и — продолжайте. Не надо оглядываться на микрофоны!.. Звук выстроен — всё в порядке. Играем в точности как у себя. Играем как дома…»
Он сидел в зале, а она стояла за дверной шторой и, как фокусирующее устройство, вбирала. Тональность. Ритм. Органику. Манеру. Акцент. Стилистику. Походку. Мотивацию… Это было «Доходное место», репетиция перед вечерним спектаклем. Зал был другим. Зачехлённые кресла, простроченные чёрными силуэтами. И среди этих чопорных координат скользили переменные, спотыкались константы, вибрировала музыка.  оторая томила, волновала, взнуздывала, доводя до исступления стреноженное «хочу».
Она впервые видела Райкина — режиссёра. Она вообще впервые видела его вживую…

°
«Константин Аркадьевич, мы могли бы встретиться и поговорить в спокойной обстановке, не на бегу?..» Она знала, что график у него плотный, но до отъезда оставались сутки, и даже больше. Он задумчиво протянул «ну-у-у…», всем видом показывая, как он ее куда-то «втискивает», и вдруг совершенно неожиданно очень серьёзно спросил: «А вы, собственно, кто?..» Она до того опешила, что машинально перешла на английский: «I… I’m journalist.» Райкин чиркнул по ней глазами: «Д-да?.. Я думал, Вы актриса…»

Константин Райкин

°°°
«Доходное место» —
бессмертный сюжет…
 рутится рулетка.
Вертится балет.
Отточенность формул
В разгулах страстей,
Где стулья, что движут —
Роняют людей…
Их чувства взметнулись,
прозрев интеграл.
Но — мебель застыла. —
Он «Dixi»* сказал.
(они уходили потрясенные… раздавленные мощью его дарования)

°
«Посл’ушайте, Ц’иля, Ви слиш’али, ш’о  ост’а видел’ивал’ с этим контгхиком?.. Он таки такое (!..) там изобгхаж’ал — вся Одесса вол’н’овал’ась как кефал’ на Пгхивозе… Он так смеш’ил’ мои под’мётки, ш’о я иво чуть ни ухл’опал’ как Изю Б’абеля в’ восем’над’ц’атом’…»
(Райкинская прима обняв за талию “Контрабас”, строила глазки Зюскинду, а публика — урыдывалась от хохота…)

°°°
…Лестница была слишком узкой — подниматься по ней вдвоём было затруднительно. Он посторонился, учтиво пропуская её вперёд. Но из пиетета она тоже сбавила шаг. Секунды три они молча препирались, надеясь как-то половчей вырулить из этого «вровень». В конце концов, он не выдержал и тронул её за локоть. Она сдалась просто и легко. Перескочила ступеньку, другую, и, полуобернувшись, прошептала: «Приятно-то как… смотреть на Райкина сверху вниз». Её ирония мгновенно всё расставила на свои места. Он усмехнулся: «Вы крылышки, барышня, небось, вон в том овощном брали?..» «Неа», — помотала она головой, — «в том же, что и вы ваши шпильки…»

°°°
— Кино и театр — две большие разницы, с этим не поспоришь. Но в чём они — по большому счёту?..
— Да весь кайф в театре!.. Ну что такое кино?.. В кино ты играешь кусочками, не на зрителя, задом наперёд…

— Но стоят же какие-то люди, функционируют наподобие зрительного зала…
— Да ни хрена никто никого не приглашает. Партнёров и тех не приглашают — и ты шаришь по пустому месту глазами… а партнёрша твоя в Хабаровске, и ты играешь любовную сцену с ней без неё. И это делается сплошь и рядом…  Кино — это искусство обмана, это всё-таки технический вид искусства.  онечно, если строго говорить, всё искусство — обман. Просто царство актёра — театр и только театр. Ты никогда не поймёшь энергию актёра, с ним вживую не соединившись. Экран — и есть экран, он всего лишь экранирует. А актёрская энергия — это энергия живого прямого воздействия, это странное, неизученной природы излучение. Вот что такое артист по такому животному дарованию?… Артист — это человек, который среди десяти других, вышедших на сцену, единственный привлечёт твоё внимание. Он ещё ничего не сказал, и все ничего не сказали. Но почему-то ты сидишь в зале, жуёшь что-то, разговариваешь, а он вышел — и ты перестал есть, перестал разговаривать, посмотрел на него… Ну что это такое?..

— Манкость…
— Это… умение, природная способность привлечь к себе внимание. Но не путём какого-то экстравагантного поведения, а просто сутью своей. Способом своего существования на земле. Это излучение Станиславский называл обаянием. Но обаянием не в смысле «хорошенькости», миловидности, а как степень заразительности. Вот он улыбнулся — и ты улыбнулся…  то-то другой тоже улыбнётся и выйдет на сцену, но ты почему-то будешь смотреть только на этого, почему-то.

И, кстати говоря, многие клиповые артисты, киноартисты, они абсолютно не артисты на самом деле. Но как это проверить, потому что по клипу… Это же, так сказать, «мороченье» мозгов… Монтаж на себя берёт массу! Там тебя, раз, соединят с кошкой, где-то там, раз, пейзаж — бац-бац-бац!.. Замечательный клипмейкер, замечательный монтажёр, замечательный оператор, композитор прекрасную музыку написал, и кажется, что ты уже… А это к тебе не имеет никакого отношения. А вот когда известный по клипам какой-нибудь, к примеру, Влад Сташевский выйдет на сцену, — тут ты понимаешь, что это просто — ни-че-го!.. Ты как ел, так и ешь — пищеварение работает, слюна выделяется. Ни-чё не поменялось, ни-чё… А он там чё-то делает, чё-то делает… Руками двигает, лицом, связками. Даже в ноты попадает. А вот ничего… Потому что нет такого артиста, в природе не существует. Я очень часто с этим сталкивался…

И наоборот, порой думаешь, что ты этого артиста знаешь, он знаменитый, часто мелькает по телевизору… У меня с Пугачёвой так было, кстати сказать. Я её видел — видел — видел — видел… И все мы её, вроде, знаем… Но… ни-кто её не знает, кроме тех, кто её видел вживую. Вот только столкнувшись с ней, ты понимаешь всю меру её дарования.  огда она размазывает тебя по стенке — силой своей, энергетикой своей — вот тогда ты понимаешь, что она такое. А так… То же самое и про папу моего можно сказать. Все думают, что они его знают, потому что видели — в «Голубом огоньке», ещё где-то… Они говорят: «Аркадий Райкин… ну там ещё Петросян…» — начинают перечислять его в куче с другими «конфетами». Все: «Райкин — юморист!»  акой он юморист, к чёртовой матери?.. Он гениальный был артист! Просто гений… Народ, который в зале находился, в какой-то суп превращался, просто в суп… Но только сидя в зале, ты в состоянии был понять меру этого дарования. Люди выпадали из кресел — потом они смеялись, потом плакали, потом смотрели на него как на Божество…  акой «Голубой огонёк» на фиг… Человек, сидя за чашечкой кофе, чего-то там говорил в этом ящике. Ну, говорил… Хороший актёр, а что ещё-то можно сказать?.. А вот когда артист выходит на сцену перед тысячным залом, вот тогда-то и открываются все его «шлюзы». Есть только партитура его эмоций. И когда у него мышцы и нервы вот так — вот это и есть спектакль!.. Там опустилось, здесь открылось — это его душа работает. И тогда зал сдаётся: начинается то самое полюбовное рабство. Они рабы твои полюбовно, они тебе отдаются, они хотят, чтобы ты над ними царил. Разве имеет этот кайф киноартист?.. Ну, снимут его крупным планом. «Ну, молодец», — скажет ему оператор. «Ну, молодец», — подумает сам актёр про те 17 секунд, что он там сыграл. Или — ты играешь два, три часа, мощно, от начала до конца проживая жизнь какого-то человека. Завоёвываешь зал, держишь его. Да это же совершенно иные энергии открываются!..

Разумеется, есть и великие роли, сыгранные в кино. И как кинозритель я вполне влюблён в этот вид искусства. И всё же… в сравнении с театром кино — это фитюлечка.

— Вы хотите сказать, что нет такой роли, ради которой стоило залезть в этот ящик?..
— Нет, нет. Есть роли, которые, так скажем, мне не стыдно смотреть. Но и нельзя сравнить с тем, что я делаю в театре, и никогда нельзя было сравнивать.  ино хорошо тем, что оно даёт известность. В то время, когда я сыграл Труффальдино, завидев меня, все говорили: «О, Труффальдино!» Тьфу, да что ж это такое… Мне не стыдно на это смотреть — я там прилично и даже симпатично играю. Но в это же время я играл «Записки из подполья» Достоевского — и это, быть может, лучшая работа в моей жизни…

— Это в «Современнике» было?
— Да, я играл на малой сцене. Тогда о малой сцене понятия не было. Тогда Гротовский, на которого я молился, мой кумир, мой Бог, — приехал в Советский Союз всего на два дня и захотел посмотреть этот спектакль. И мы давали его в четыре часа утра. Он увидел его и пришёл в такой восторг, стал потом с нами переписываться, написал статью. Единственный раз в жизни, когда мне было почти всё равно, что обо мне скажут. Потому что и сам знал, что играю хорошо. А они — Труффальдино, и я — всеобщий такой любимец, узнаваемый такой мальчик, танцующий, весёлый… И вся эта поверхностная братия, которая в «Записках»-то меня сроду и не видела, кинулась меня хвалить за этого Труффальдино, превозносить до небес… До сих пор горечь не отпускает, что числили меня, числят — совсем по другой шкале.

°°°
— Константин Аркадьевич, а вы не задумывались, почему критики всё время загоняют вас не в те рамочки?.. Ограняют, ограничивают…
Они просто хотят меня хоть как-то «подседлать» под себя. Их бесит, их страшно раздражает моя успешность у зрителей. А в театре необходимо иметь успех. Успех — самый главный критерий. Он не абсолют, но он самый главный. Потому что спектакль, который не имеет успеха — неправильный. Я не верю в эти гениальные творения, которые не имеют успеха, это ерунда. Театр — это великое искусство настоящего времени, и потому спектакль не имеет права быть рассчитанным на будущие поколения. Он должен быть понят здесь и сейчас. То чистоплюйство, которое нынче вижу и слышу — все эти «разговоры» с Богом, и что «нам вообще публика не важна», — они меня просто обескураживают. Это дурной тон, в конце концов.   сожалению, очень многие стали грешить подобным, и даже очень хорошие режиссёры. Ну что такое — декларировать, что не столько публика важна, сколько важен сам процесс… А оргазм? Оргазм-то ведь надо получать!.. Нельзя окончательный смысл этого дела забывать!.. Понятно, что «туда-сюда» тоже приятно и интересно, но… Театр — это ведь только когда ты с публикой, когда она тебя понимает, а ты — её… И за то, что она тебя понимает, ты ей больше… И она тебя ещё больше понимает. А ты, в свою очередь… И вот эта вольтова дуга — оргазм и есть. Так ради ж этого всё!!! Нельзя же быть извращенцами… А они все говорят, что они с Богом разговаривают. Бляха-муха, а кто ж не с Богом?! Все пытаются, но только через людей. А у этих, оказывается, прямая «вертушка», набираешь, и — «аллё»… Нет, это вообще, конечно, забавно, но на самом деле — печально. Потому что в больших городах на театре это просто-таки повальное увлечение. В маленьких такого нет, хотя… хотя «Золотая маска» очень этому способствует. Она обожает элитарные спектакли, она на дух не переносит успеха — такого «банального», общепринятого — когда полные залы и… Это очень странно, потому что успех — изначально необходимый параметр. Это потом уже можно разбирать причины этого успеха, какого он рода… Потому что успех тоже может быть разный. Может быть скандальный, может быть негромкий. Не обязательно орать «браво!» и топать ногами — можно уйти в потрясении и всё. Но это всё равно успех, и, подчас, с большой буквы…

°°°
Нырнув в сумку, она достала сложенный вчетверо листок. Там было три предложения с тремя буковками внизу:

Константин Райкин

Он развернул, ни о чём не подозревая, и углубился. В этот момент и прозвучало сакраментальное: «и ш’о ц’э так’э, пан’ Райкин’?..» От неожиданности он вздрогнул и покраснел: «ну вас же надо читать…» Смущение выдавало в нём мальчика, и это было так мило и трогательно, что ей тотчас захотелось его расцеловать…

Pin It on Pinterest

Share This