Как во многих мелодраматичных завязках, эту штуку Савва нашел, роясь в старых вещах своего покойного отца. Вещица маленькая и очень простая: отлитый из металла полукруглый медальон размером с монету в пять рублей, изображающий трех китов, на которых лежит плоская матушка-Земля, больше похожая на остров.
Савва никогда не был сентиментален, но тут вдруг ощутил горечь во рту и понял, что пытается вспомнить что-то очень важное, затаившееся в его детстве, связанное с этим медальоном. Отец всегда носил медальон на шее, и как-то раз, когда Савва был маленьким, когда сидел у него на коленях и дергал за шнурок от медальона, отец рассказал ему… рассказал ему…
…берег… берег… дойти до берега… на войне дошел до берега… до какого берега? Отец был на афганской войне, это Савва знал по другим его рассказам, но этот, лишь однажды поведанный сыну эпизод, был засвечен забвением Саввы, как небрежно спрятанная фотопленка.
Нынче, спустя двадцать лет, он держал медальон в ладони, кусал губы и мучил память, но вспомнить не мог. Только ощущения всколыхнулись, точно темный ил со дна – горячая шея отца, которую он, малыш, обнимал одной рукой, другой играя с медальоном, мягкий баритон, рассказывающий ему про… про…
Когда Савва что-то не мог вспомнить, он оставлял это на произвол – мол, само всплывет, когда надо. Но сейчас так не получалось. Желание восстановить в памяти и чувство важности того, что это надо восстановить, не давали покоя. Он чуть не сорвал важнейшую встречу на уровне руководства холдингов, прибыв с опозданием на две минуты, на переговорах был погружен в себя, на вопрос о сроках финансовой аттестации ответил невпопад, даже не заметив этого. На обратном пути едва не въехал в багажник пристроившейся впереди Ауди, и это его несколько отрезвило.
Дома Вера сбивала коктейли, должны были прийти гости из консульства, званый раут, важные контакты.
– Ты расстроен? – сразу спросила она.
– Болит голова, – соврал Савва, морщась. В голове шумел город.
Она подошла, провела сырой рукой по его шее, наткнулась на нитку.
– Что это?
– Папин медальон. Я нашел его вчера и надел.
– Никогда не видела. Дай рассмотрю.
Он аккуратно снял и отдал ей. Раздался звонок – пришли гости.
– Встреть, ради Бога, я приведу в порядок голову, – засуетилась Вера.
Вечер прошел как обычно.
Ночью Савве не спалось. Город все громче шумел в голове. Это было неприятно и странно. Савва был урбанистом, всегда любил шум Москвы, лишь на фоне этого шума чувствуя себя в удобной тарелке. Обожал суету, густой ритм толпы, запах свежих газет и хлопанье дверец своей БМВухи. Отец, у которого в жизни случилось собственное небо Аустерлица, прохладно относился к карьерным стремлениям Саввы, не считая их узловыми для человеческого существования. «Ты думаешь, смысл жизни в том, что у тебя на галстуке нельзя найти пылинку?» – как-то спросил он. Однако, ко времени его смерти Савва, получив элитное экономическое образование, обзавелся репутацией человека с мощным аналитическим умом, недюжинным интеллектом и платиновыми запонками. Наверх он двигался для своих лет очень быстро. Жена подобралась из того же видеоряда. Детей пока не было. Расчищали площадку для будущего потомства. Строили коттедж в Серебряном бору, отделывали трехэтажную квартиру на Спортивной. Иногда Савве казалось, что он родился в рубашке. С платиновыми запонками.
Впрочем, и отдыхать умели – в клубах, на многочисленных party, под еще более насыщенный ритм света и бита, с тонкими стаканами в руках. Или шли в кино на стильные нашумевшие картины. Сидеть в кино, окруженными долби, вдыхая запах попкорна, Савва и Вера любили.
– Я в Нью-Йорк, – сказала жена на следующее утро. – До двенадцатого. Звякну при приземлении. Аллер настаивает на личном присутствии, готов подписать сотрудничество.
– Дай Бог, – ответил Савва, надевая пиджак.
– У тебя мешки под глазами. Возьми «Бионим».
Они вышли из дома одновременно. Веру уже ждали на «Вольво». Савва чмокнул её в нижнюю губу.
После этого он повел себя странно. Пешком вышел на проспект, вновь поморщившись от машинного шума. Сел в троллейбус. Последний раз он садился в общественный транспорт года три назад. Доехал до вокзала. Прошел в кассу и взял билет на ближайший поезд. Сел и поехал.
Плацкартный вагон был полный, Савве досталась верхняя полка. Сначала его воротило от запахов еды, которую люди ели, от одеколонов, которыми они пользовались, от марок сигарет, которые они курили. Потом он привык, но спать по ночам так и не научился. Храп соседей был громок, огни ползли по прикрытым векам, стук на перегонах заставлял мучительно вслушиваться.
Савва не хотел изменить свою жизнь. Он не хотел вернуться в места своего детства, да и не мог, ибо детство его прошло в Москве, как и юность. Он был в Европе и Америке, но в другую сторону дальше Балашихи никогда не ездил. Он не хотел вернуться в места, где когда-то жили его отец или мать. Он и не знал этих мест. Им не овладела романтическая страсть к путешествиям. Он не думал, что Провидение ведет его к сакральному месту, где он найдет ответ на вопрос о смысле жизни, или человека, связанного с историей отцовского медальона. Он просто ехал, и шум города в его голове медленно стихал. Одновременно с этим он ощутил, что ему требуется глубже дышать. Воздух в поезде был спертый. Воздуха не хватало.
Савва проехал несколько дней и оказался где-то между Северным Уралом и Сибирью. Он глядел на единообразный пейзаж, проносившийся за окном – степи, перемежаемые изредка чахлыми островками берез. Был сентябрь, но первый снег здесь уже выпал, хотя и не рассчитывал прожить долго.
Однажды ночью Савва проснулся на какой-то станции и сошел. Вещей у него с собой не было.
На вокзале тускло жила лампочка под потолком, гулко отдавались шаги Саввы по грязному полу. Здесь спала пара усталых старух, рядом с ними стояли непомерные тюки скарба. Сломанный телефон-автомат, лохматая псина, облезлые шкафчики автоматической камеры хранения, засиженное мухами расписание поездов. Было очень тихо и тепло. Савва вдруг ощутил странный, беззащитный уют. Он сел на деревянную лавку, изрезанную надписями о дембелях, и уснул сладко и радостно.
Разбудило его солнце. Он встал, с хрустом потянулся, выскочил на улицу. Было свежо, но воздуха Савве по-прежнему не хватало. Он дышал глубоко-глубоко. Станцийка была крошечной, таким же крошечным был городок, названием – Ильинск, собственно, поселок городского типа на десять тысяч человек. Он двинулся по городку, купив в пристанционном буфете мерзейший беляш, еще три дня назад его вырвало бы от одного вида этого продукта, но сейчас он поедал его с аппетитом, ощущая одновременно тошноту и блаженство. На его кашемировое пальто нагадила птица.
Хотя мазючая, грязная земля еще не верила в близкие снега, городок уже словно впадал в спячку, а может, никогда и не выходил из нее. Сонных и странных людей видел Савва первый раз в своей жизни. Спеленутые серыми платками бабы, облаченные в глухие ватники мужики попадались ему. Подростки кучками стояли у домов, грызя семечки и изредка обмениваясь междометиями. Встретились развалины церкви, рядом с которой трое мальчишек с красными ушами играли рваным мячом в футбол. Дома были облупленные, грязные, лица у людей бесполезные, пустые, добрые, не знающие цели, назначения, смысла. Изредка волнами накатывал запах силоса, потом сменялся обычным, помойным. Не было здесь запустения или окончательной разрухи, жизнь теплилась, длилась, это и казалось самым страшным. Савва прошел город насквозь и увидел перед собой мост через реку, готовящуюся замерзнуть, и степь – унылую, тягучую, серую перспективу. Вблизи еще было несколько заводских построек, из невысоких труб валил дым. Его пробрала дрожь – что, если это и есть настоящая жизнь? Тем не менее, мазохистское чувство тутошнего уюта не покидало. Уют и ужас в полную силу сквозили во всем; казалось, чем больше он наблюдал, тем больше наслаждался. Лабиринты гаражных построек с плутающими в них пьянчугами, сельпо с толстыми хмурыми продавщицами и обилием баночных консервов, местный парк с черным Лениным, у которого была отломанауказующая рука… Савва дышал все глубже, воздуха в нем осталось совсем мало. Кто он? Где он? В каком времени? Что такое Москва, консалтинг, документооборот, лазанья за восемь долларов в крошечном итальянском ресторанчике, бесшумные лифты бизнес-хаусов, бамбуковые полы с подогревом? Было ли все? Что это за мир? Что за милые люди, все знающие друг друга, останавливающиеся на перекрестках поболтать про рожающую Анютку и Степана, зарубившего жену? Что за столовка со стеклянными гранеными стаканами и запахом кислой тряпки, с перловкой в обколотых тарелках? Что за аккуратные кучи лошадиного говна на улицах? Часы на руке Саввы остановились. Он чувствовал, как жесткая щетина пробивается сквозь его кожу по всему телу. Он становился другим, он ненавидел и боялся, он любил и хотел понять.
Кинотеатр носил имя тридцати лет ВЛКСМ. Савва напрягся, силясь вспомнить и расшифровать аббревиатуру. Афиши не было. Он зашел.
– Какой фильм? – спросил у сторожа-билетера-киномеханика.
– «Партийный билет», – ответил тот, дымя «Беломором».
«Беломор». Тридцать лет ВЛКСМ. «Партийный билет». Выцветшие фотографии старых актёров на стене – «мастера советского кино». Мрак вестибюля. Здесь экономят свет.
Он купил билет. Зашел в туалет, в котором так воняло хлоркой, что глаза плакали сами. Воздух заканчивался. Заканчивался.
«Я хочу посмотреть старый советский черно-белый фильм «Партийный билет». Никогда не видел. Вот здесь. В кинотеатре уральского городка Ильинска, в трех тысячах километров от столицы. Как интересно и страшно. Я хочу, чтобы мне стало еще страшней, чтобы я забыл, кто я такой, где я такой, зачем я такой».
Зрителей, кроме него, не оказалось. Он зашел в зал. Там было еще темней, хотя под окошком киномеханика горела дежурная лампочка. Савва сел на одно из деревянных мест с хлопающими сиденьями. Когда его глаза привыкли к темноте, он различил полувыступающие из стен декоративные колонны, серпы и молоты на потолке, порванный в нескольких местах экран, семечную шелуху на полу. Пахло почему-то сеном.
Он не мог испытать ностальгию по прошлому – ему было не так много лет для этого, и он никогда не покидал цивилизации. Он ощущал все те же ужас и уют. Неожиданно свет погас, но на экране ничего не начиналось. Донесся приглушенный мат киномеханика – что-то не ладилось. Сидя в абсолютной темноте, Савва, наконец, пережил несколько минут абсолютной неопределенности, не понимая, существует ли он теперь на свете. Потом подумалось: глубже дышать уже нельзя.
А воздух кончался. Пришла еще одна мысль – что ничего более чужого быть не может. И вот за эту мысль он зацепился. «Я словно на краю, – подумалось ему. – На самом своем краю. Город Ильинск, хлорка, «Партийный билет», тьма зала. Большей окраины для меня нет».
И тогда на него хлынуло, как волна! Окраина! Не берег, а край. Отец говорил, что он дошел до края… край! медальон! У земли, которая лежала на трех китах, были края. Она была не бесконечна, ее пространство не замыкалось. По такой земле можно было дойти до кромки и посмотреть вниз, ощутив бытие по-другому.
Савва вспомнил сразу. «Красное небо, – говорил папа. – В Афганистане небо кажется красным. Камни и песок, песок и пустыня. И выстрелы, которые кажутся очень тихими. Страшная земля. Пустая земля. Другая планета. Простору много, а дышать тяжко.
У каждого бывает край, сынок. Край, понимаешь? Еда в тарелке остывает по краям, она там другая. Самое вкусное, важное и живое – в центре. Там привычно, там ты существуешь. Это рай. А есть край. И однажды ты подходишь к этому краю мира. Но это – край только твоего мира, понимаешь? Края просто мира не бывает. У каждого человека есть место и время, которые являют собой окраину его собственного существования, страшные, непонятные, манящие задворки.
Ты можешь не понять, малыш. В меня летела пуля. Я знал, что она летит в меня, и успел подумать: вот она, моя окраина. Самое чужое в моей жизни, что может быть. В моей жизни, где в центре – белая сирень майской Москвы, и крем-брюле по восемь копеек, и твист в ЦПКиО, и комната в коммуналке, и маленькая дача в Подмосковье, где твоя юная мама с обгоревшим носом, и наша с ней ласка, и слепящая вода речки, и пасечник, приносящий нам мед и улыбающийся одной белой бородой. И вот – пустыня, камни, люди-демоны с черными бровями, пуля, летящая в меня. Это – край. Чужее быть для меня не может. Если это продлится дальше, это будет уже не со мной.
Пуля попала в меня. И тут же произошел откат. Когда ты доходишь до края своего мира, сынок, тебя отбрасывает назад. В привычное, родное, знакомое. Это называется – откат. Я потерял сознание. И очнулся уже в России. В госпитале. Сирень за окном. Опять центр моей жизни, понимаешь? Я долго плакал. Врач принес вынутую из меня пулю. Пулю с окраины моего мира. Позже я заказал, чтобы ее перелили в этот медальон. Надо ведь помнить, что твой мир не круглый. Что у него есть края. И что однажды нужно дойти до края и посмотреть, как это – чужее не бывает».
Савва сидел в темноте и ощущал, что чужее не бывает. Это и был предел околицы его бытия. Последняя периферия, когда перестаешь ощущать самого себя. Значит, сейчас должен быть откат. Как хорошо, как страшно! Обратно, обратно, хоть немного! Что-то привычное, сказал отец. Что-то знакомое и понятное после всего этого Ильинска. Этого Марса.
Экран расцвел, ударила буйная музыка, «Paramount Pictures presents», обжимающиеся в пульсирующих цветных прожекторах пары, тонкие стаканы в руках, потное движение отдыхающего мегаполиса, название фильма «Тicket on a Party» – Господи милосердный, так вот что означает «партийный билет»! Билет на party! Танцуйте, танцуйте, хорошие! Откат. Сыпься, поганая штукатурка с потолка тридцати лет ВЛКСМ, это знакомый Paramount Pictures, знакомые актеры, музыка, мир тонких стаканов и платьев от Версаче, и плевать, что здесь нет долби! «Партийный билет», как же. Все, Савве пора обратно. Его окраина оказалась не такой страшной, как у отца, и ему хватило. Он продолжал, лакомясь, глядеть на экран, чувствовал, как стремительно прибывает в легких воздуха. Откат. Можно вновь дышать спокойно, это его жизнь, его среда, он выбирается. Заяц бежит в чащу только до половины чащи, дальше бежит уже из нее.
…Жена Саввы стояла на смотровой площадке World Trade Centre. В руке у нее был тонкий стакан, такой же стакан был в руке господина Аллера. Полуофициальная прогулка после подписания важных бумаг. Город, расстилающийся до горизонта. Это было давней ее мечтой – увидеть деловой, яркий, солидный Нью-Йорк с высоты. Мечты сбываются.
В кармане жакета Веры лежал медальон. Она забыла вернуть его Савве. Так и уехала с ним. Ну, и к лучшему. Наверняка медальон счастливый. Наверняка он помог совершить ей эту сделку.
«Я на краю своего мира, – думала изувеченная афганская пуля. – Нет ничего чужее этой высоты, этого воздуха, этой речи, этого запаха вина, этого уютного кармана. Какой ужас и какой уют. О Аллах, страшно. Окраина. Окраина. Окраина. Сейчас начнется откат».
